|
<<<
На титульный |
|
|
|
|
Наум
АГРАНОВ «ТЫ ДОЛЖЕН ИДТИ» |
|
Во время войны с Финляндией
меня мобилизовали для службы в санитарном поезде. Я был санитаром: мы
эвакуировали раненых с фронта в Ленинград,
откуда их везли дальше, в глубокий тыл. Раненых было очень много. Как мы тогда воевали? Никакого оружия, ни мин,
ни снайперов-«кукушек», как у финнов. Да еще был сильный мороз в ту зиму; а у нас ведь так: когда
мороз, то мы в ботинках с
обмотками, а когда дождь — мы в валенках. Через 10 месяцев финская
кампания кончилась, поезд расформировали, меня
демобилизовали; как оказалось, ненадолго... Только началась война, меня опять призвали на эвакуацию раненых на новую границу с Финляндией. Так получилось, что мне удалось за короткое время вывезти много наших солдат на санитарных машинах и на попутках: я был находчив, думал сам, не только начальство слушал. Потом наш полк направили в район Невской Дубровки. Здесь я впервые увидел, как работают наши «катюши»: они подъехали к нашему ППМ — пункту полковой медпомощи, постреляли и тут же отъехали, а через некоторое время начался ответный огонь, который основательно нас потрепал. Чем дольше шли бои, тем больше поступало к нам раненых, тем больше теряли мы врачей и санитаров. Медсанбату не хватало людей. Начальник санитарной службы дивизии, узнав о моей первой профессии, определил меня операционным парикмахером: я готовил раненых к черепным
операциям, затачивал скальпели и
ампутационные ножи, другой операционный инструмент, а со временем стал ассистентом хирурга, научился все
понимать по глазам и жестам. Меня
стали называть в шутку доктором, а солдаты из азиатских республик, плохо говорившие по-русски, называли еще лучше —
«сенатор» вместо «санитар». Звучало неплохо: сенатор Агранов!
До прихода нового пополнения врачей мне довелось
даже быть командиром пункта оказания помощи легкораненым. Как-то к нам в медсанбат привезли раненого финна, неплохо говорившего по-русски. Ему требовалась кровь для переливания. У меня оказалась нужная группа. И я сдал кровь для этого финна, который так добродушно наблюдал за тем, как мы работали. Когда я через день навестил его, сестра ему сказала: - Вот этот солдат дал тебе кровь. Он улыбнулся в ответ, а сестра в шутку добавила- - А ты знаешь, ведь он — еврей. В первый момент он вроде побледнел, услышав перелили еврейскую кровь, но потом пришел в себя, снова улыбнулся и одобрительно покивал головой. Еще помню случай редкий и очень страшный. Привезли раненого: неразорвавшаяся мина погружена под лопатку, а снаружи торчит стабилизатор. В любую минуту может рвануть. Операцию поручили доктору Пехману. Когда мину извлекли, саперы отнесли ее в сторону и взорвали. Хирургу за эту операцию дали орден — правда, всего только «Красную Звезду». Мне приходилось работать в 2-3 смены; от усталости валил с ног. Только когда случалось затишье и поток раненых иссякал, хирург отпускал меня поспать. В одну из таких блаженных передышек я, дойдя до своей землянки, свалился, не раздеваясь и даже не дойдя до своего места — усталость и пары наркоза сделали свое дело. Разбудил меня санитар. Оказывается, начался обстрел, большой осколок пробил накат возле стены, где я обычно спал, матрац был весь в крови — меня ранило в стопу. Лег бы я, как обычно — не сносил бы головы, и была бы мне вечная память. Санитар, здоровый парень, отнес меня в операционную, и меня тут же прооперировали - спасли от ампутации. А уже через день я стал работать, снова стриг солдат перед операциями, только сам при этом находился в полулежачем положении. Не забывал я и музыку. Еще на Волховском фронте я организовал группу самодеятельности. Мы выступали на переднем крае. На стихи наших фронтовых поэтов — А. Гитовича и Б. Шмидта, напечатанные в газете «На страже Родины», я написал музыку Эти песни — «Песню о Ленинграде», «Песню о дружиннице», «Песню о винтовке» — мы и исполняли. А наши сестрички пришивали солдатам подворотнички, писали неграмотным письма домой, а еще я стриг и брил ребят, если кто особенно оброс Однажды выступали мы так перед разведчиками. Один из I говорит: «Нам сегодня надо во что бы то ни стало взять «языка» так вот пускай с нами в разведку сходит этот артист, который так сладко поет. Посмотрим, какие песни он там запоет!» Это было сказано серьезно. Наш доктор, командир роты (тоже был еврей) подошел ко мне и говорит: - Наум, они хотят взять тебя с собой. Я, конечно, понимаю, какой из тебя разведчик и что от тебя больше проку здесь. Если бы я не был евреем и ты не был евреем, я бы тебя не отпустил. Но я - еврей, и ты — еврей, и хотя приказа такого нет, мое мнение — ты должен идти. И я пошел, меня уговаривать не надо было. Я пожил с разведчиками денька три до выхода на ту сторону и увидел, что они очень хорошие, дружные и честные ребята. Ко мне они относились очень хорошо. Когда жарили лосятину, повар давал мне самый большой кусок. Они хлопали меня по плечу и говорили: - Не беспокойся, артист, если с тобой что-нибудь случится, мы тебя вынесем, немцу не оставим, а если с нами что, ты тоже нас не забывай. И через три дня мы вышли. Предварительно нам расчистили коридор* в колючей проволоке. Прошли мы совсем недалеко и услышали немецкую речь — говорили двое. Самый здоровый из группы схватил одного фрица, сунул ему паклю в рот и накинул на голову мешок, а другого тихо прикончили. Мы почти добрались до нашего «коридора», как нас заметили, начали стрелять, но мы успели поодиночке доползти до своих, залезли в землянку вместе с «языком» и отметили под обстрелом выполнение задания - водка и лосятина на этот случай были приготовлены заранее. Утром отвели «языка» в штаб. Командир разведки мне сказал: - Ну, артист, можешь идти к своим артисткам. В медсанбате все были рады, когда я вернулся. Все кончилось, слава Богу, благополучно, и меня наградили медалью «За отвагу». А потом пошла обычная тяжелая работа. Кто знает эту работу фронтового парикмахера? Моется весь полк, чтобы не случился педикулез, а потом их надо всех стричь, а машинок электрических не было. А как быть, если три полка, и каждый командир говорит: - Выстрижешь мой полк — награжу! Стрижешь, стрижешь — к концу дня пальцы немеют. Был один случай, когда я горячо молился. Я больше никогда не молился так, хотя ходил в хедер и в ешиву. Мы были в районе реки Великой, на Калининском фронте. И нас перебрасывали с участка на участок. И хотя я был ранен, передо мной стояла задача перевезти раненых в новое расположение. А дорога была — бревна на болоте, и двигаться можно только в одну сторону. Мы уже проехали большую часть пути, когда на нас налетели семнадцать мессершмиттов. А куда бежать? Бревна и есть бревна, а по сторонам - топь. И вот один самолет снижается, расстреливает все, что у него есть, за ним другой, третий... Кто мог ходить, разбежались по болотам. Но немец и там доставал. А куда я убегу? Сам раненый и везу раненых. Лег под машину. Вой та душу выворачивает наизнанку - они сбрасывают не только бомбы, но рельсы с дырками, бочки, кастрюли. Я стал читать «Шма, Исроэль!» И я молился с таким, что ли, ревом в душе:«Шма, Исроэль, Ашэм Элокейну, Ашем Эход». И когда они улетели, была такая тишина! Я такой тишины в жизни не помню, какая тогда была. Я такой тишины себе не представлял. Вылез из машины и стал себя ощупывать — не верил что цел и невредим. А вокруг - как кого застало, так он и лежит - оторванные руки, ноги, кишки наружу... Когда мы вошли в Латвию, мы с командиром роты пошли прогуляться по только что занятому поселку и встретили женщин и двух молодых ребят, лет по 25. Они на нас посмотрели и спрашивают: - Из зелг идеи? (Вы евреи?) Услышав наше «да», они поздравили нас с праздником Суккот, пригласили в дом и угостили какими-то лепешками. Говорили на идиш - они не понимали по-русски, а мы по-латышски. Я спросил - Как вы, евреи, выжили? Они сказали, что все, что у них было, они отдали хозяину этого дома, и он, человек с положением, прятал их за это в подвале от немцев — у него не могли проверить. Между собой они говорили о нас: вот ведь, евреи, а служат в армии. Я сказал, что нужно как можешь защищать свой народ и свою Родину. Там, в Латвии, мы нашли бесхозные инструменты для духового оркестра. Их передали нашему медсанбату, меня сделали старшиной оркестра; капельмейстером не могли — офицерская должность. Потом на эту должность поставили молодого офицера. Музыкального образования, слуха и чувства ритма у него не было, и мы, музыканты, просили его только об одном: - Иди впереди, но только не маши руками! Были у нас и прекрасный баянист и хороший гитарист; скрипач, прямо скажем, был неважный, но что-то у него там все-таки скрипело. И на смотре самодеятельности мы заняли второе место по армии и получили в награду комплект джазовых инструментов. И мы давали концерты, и нас любили. Наши войска дошли до Кенигсберга, там все музыканты с санитарами-носильщиками, а потом дошли до Пиллау, где над застряли. И тут уж оружие выдали всем: и врачам, и музыкантам, и парикмахерам. Ночью с 7 на 8 мая мы должны были пойти в наступление. Потери ожидались большие. Вот и четыре часа ночи — должна начаться артподготовка — не начинается. Вот полпятого - опять все спокойно. В 7.30 подъезжает штабная машина – из нее кричат: Эй, артисты! Вставайте, война кончилась! Вас в штаб зовут, играть надо. Я своим ушам не поверил. А скоро, подготовив себе на замену парикмахера, трубача и других музыкантов, я демобилизовался. Теперь я на пенсии. Когда меня приглашают, я пою, пою родные песни, песни моего детства. Недавно я ездил в Израиль, там меня попросили принять участие в концерте. Я спросил у зрителей, на каком языке с ними говорить. Все ответили: - Идиш! Идиш! Я пел, и меня принимали очень хорошо. |