<<< На титульный

Нина БУКЧИНА

ЖИЗНЬ ПОБЕЖДАЕТ СМЕРТЬ

Война застала меня и моих сестричек, Лилю двенадцати лет и Белочку четырех лет, в г. Калинковичи, недалеко от польской границы, куда мы приехали. Я на практику, а сестрички на летний отдых к дедушке и бабушке.

В первый же день войны все небо заволокло черными тучами от обстрелов и бомбежек. Нас охватил страх и естественное желание – поскорее вырваться отсюда домой, в Ленинград. Захватив маленький чемоданчик и кусок хлеба, мы бросились через огороды на станцию. На станции скопилось огромное количество людей – ленинградцев из ближайших городков. Никто не знал, будет ли поезд. К счастью, поздно ночью нас втолкнули в вагон поезда, забитый до отказа беженцами. Некоторые по дороге теряли детей и родных. От горя люди седели на глазах.

Вместо восемнадцати часов наш путь длился пять суток. Это были очень страшные дни, сопровождавшиеся бомбежками состава. Особенно интенсивная бомбежка была в г. Орша. Люди выскакивали из вагонов и укрывались в ближайших канавах и перелесках. Боясь потерять детей, я не выходила. Мы сидели, прижавшись друг к другу, ожидая окончания налета. На пятые сутки поезд прибыл на Витебский вокзал. Прилегающая к вокзалу площадь и перроны были забиты людьми. Рыдающие матери ждали своих детей, отправленных на юг для отдыха. Наконец мы добрались до дома. Крики родных, которые уже считали нас погибшими, до сих пор звучат в моих ушах. К этому моменту мой муж Миша ушел добровольцем на фронт, а брат продолжал служить на действительной службе.

Будучи студенткой 5-го курса 2-го Медицинского института, я с 1 сентября пошла на учебу. В октябре нас досрочно выпустили – «заурядврачами». Фронту срочно требовались врачи.

На седьмом месяце беременности меня отправили в декрет. Так сложились обстоятельства, что мы с родителями и семьей тети Рахили, у которой муж был инвалидом 1-й группы, остались в Ленинграде.

Начались блокадные дни.

Жили мы в коммунальной квартире из восьми комнат, вместе с семьей тети. Мы перебрались в ее комнату, наиболее теплую. Кровати расставили вдоль стен, а посредине установили железную печурку. Топить было нечем. В ход пошла мебель, библиотека и все, что возможно было. Наступило суровое время – голод, холод, без воды, без света. Все дневное время коротали у печурки. При артобстрелах и бомбежках спускались в бомбоубежище, захватив маленький чемоданчик с документами и необходимыми вещами. Наша квартира была на первом этаже, поэтому всегда была заполнена соседями, которые спускались к нам сверху. Спать ложились в 7 часов вечера. Спали по два-три человека в кровати, чтобы согревать друг друга. Мы вспоминали нашу мирную жизнь, как мы, дети, не хотели пить молоко и кушать мясо. Вставали в середине дня, и начиналась подготовка к завтраку-обеду. В пятилитровую кастрюлю бросали полстакана пшена или лепешку из муки, когда вместо хлеба давали горсточку муки. И это было все на две семьи из семи человек. За водой со 2-й Советской улицы на Неву ходила мама с тетей, и к вечеру привозили, еле ноги волоча, ведерко воды.

Чтобы получить деньги по аттестату мужа, я с тетей пошла в трескучий мороз на площадь Труда. Я была уже на восьмом месяце беременности. Снега было по всему городу навалено по пояс. Добирались мы часа три-четыре. По дороге встречались люди, везущие на саночках завернутых в одеяла своих близких, умерших от голода. Это были не люди, а тени людей, в чем только теплилась жизнь. На площади Труда начался сильный артиллерийский обстрел. С трудом мы добежали до первой парадной, куда и заскочили. Тетя заслонила меня от осколков снарядов.

Шли дни. Приближалось время родов. Мама моя очень волновалась за меня. Она каждый день куда-то выходила и приносила «обнадеживающие» вести: вот в больнице на Маяковского тепло, уютно и кормят. Этим она хотела меня успокоить, а на самом деле она знала неприглядную истину. В эти январские дни морозы усилились, с хлебом стало еще труднее из-за больших очередей. 22 января мы сидели у печурки и ждали нашего так называемого обеда.

В эти дни пекарни были закрыты. Последнюю неделю вместо крошки хлеба (125 грамм) выдавали горстку муки. Мама разводила муку водой, раскатывала в лепешку и кусочками бросала в подсоленную воду. Каждому выдавалось одинаковое количество кусочков лепешки. Беспокоясь за меня, мама постоянно старалась оторвать от себя и подложить мне побольше. После обеда я почувствовала себя плохо, появились боли в животе. К вечеру мое состояние ухудшилось, я уже больше терпеть не могла. Поздно вечером мы решили пойти в больницу им. Снегирева на улице Маяковского. В мороз, в темноте, преодолевая снежные сугробы, а где и ползком, мы добрались до роддома. На улицах слышны были стоны людей упавших и не могущих подняться. Они умоляли: «Помогите, помогите…». Помочь было некому.

В больнице отсутствовали все стекла, окна были забиты фанерой. Медсестра, посмотрев мою медицинскую карту и узнав, что я врач, посоветовала перейти в роддом на ул. Петра Лаврова, так как там было тепло. Из последних сил мы добрались до этого роддома. Прием больных производился под лестницей в вестибюле. Продолжался он несколько минут. Медсестра выдала теплый халат, который надо было надеть на голое тело, так как нательного и постельного белья не было. В руках я держала кусочек хлеба, который я раньше не съела из-за плохого самочувствия. Увидев это, сестра запретила брать с собой в палату хлеб, сказав: «Оставьте хлеб у меня, когда родите, я его вам принесу». Ночью в кабинете сидели врач и акушерка, одетые в ватники, и грелись у печурки. Положили меня на холодную клеенку, прикрыв тонким одеяльцем. Я дрожала от холода, просила накрыть меня еще одеялом, но тщетно. В час ночи 23 января 1942 года появился мой мальчик весом 1800 грамм. Он был худеньким, маленьким, страшненьким, но был он мне очень дорогим и казался самым красивым. Немного позже пришла меня проведать медсестра. Я была голодна, обессилена и попросила ее вернуть кусочек хлеба. «Я его съела», – ответила медсестра. Слезы потекли у меня из глаз, но я ей ничего не сказала. Через час меня перевезли в коридор, где была устроена послеродовая палата. Состояние мое ухудшилось, температура поднялась до 39°С. Утром мама передала мне посылочку с простыней, мужской рубахой, небольшим кусочком шоколада, который сберегла для меня с довоенных времен, и письмом. Письмо мамы было очень теплым и радостным. Она была рада, что родился сын. Простыня и рубаха хотя и согрели меня, но озноб не давал покоя. Ночью я почувствовала, что соседка забирается ко мне под подушку, чтобы взять шоколад. Она очень плакала весь день. Девочка ее умерла. Мне было очень жаль ее, и я подумала – пусть возьмет, ведь она такая же голодная и такая несчастная. Я сделала вид, что не заметила. Она достала шоколадку, отломила половину, остальное положила обратно. Это был благородный поступок. Человек, находящийся в крайнем истощении, нашел в себе силы расстаться со спасительным кусочком шоколада и половину положить обратно. Я это все понимала и обиды на нее не имела. Состояние мое продолжало оставаться тяжелым, температура держалась до 39° С. В роддоме свирепствовала дизентерия, и врач посоветовала мне уйти домой. Что ожидало меня дома? Груди у меня болели, кровь текла из сосков. Когда надо было кормить ребенка, я стонала, превозмогая боль. Помочь мне никто не мог. У меня был мастит, а лекарств не было. Мое тяжелое состояние отразилось на здоровье мамы, которая больше беспокоилась за меня, чем за себя.

Город в ночное время подвергался бомбежкам. В бомбоубежище мы уже не спускались, не было сил. Пусть будет, что будет!

Тетя Рахиль все свое время уделяла моему сынишке – Сенечке. Она его согревала над печуркой, грелкой, кормила с ложечки порошковым молоком, который выдавали для грудных детей в поликлинике. Сын мой своей жизнью во многом обязан тете, она его спасла. Узнав о рождении сына в Ленинграде, командование части пошло на беспрецедентный поступок, разрешило увольнение мужу на три дня. Из-под Кронштадта по заливу и далее пешком, лишь к вечеру, он добрался до нашего дома. Слезы у него покатились, когда он нас увидел. Его сухари и продукты немного нас поддержали. Мама очень похудела, с трудом передвигалась. Она чувствовала, что ей наступает конец, и просила тетю Рахиль заменить мне мать. И тетя действительно относилась ко мне и к сыну как мать и бабушка, делала все для спасения моего малыша. Я ее очень любила, это был очень добрый человек. Первой в квартире умерла от голода тетя Груша. Мама моя уже не вставала. 18 февраля брат Иосиф прислал с фронта с товарищем немного продуктов для спасения мамы. Но было уже поздно. Мама уже есть не могла. Она просила его товарища: передайте моему сыну, что я очень хочу его повидать перед смертью…

Не суждено было маме повидать сына перед смертью. Он пришел в 7 часов вечера, а мама умерла в 3 часа дня. Ей было всего 52 года.

Страшная это смерть от голода – это полное сознание, что ты угасаешь.

Откуда брались силы все это пережить? Мы уже еле передвигались. Брат со своими товарищами похоронил маму на Преображенском кладбище. Спасибо им, они дали возможность нам потом посещать могилу самого дорогого нам человека – нашей мамы. Вечная ей память и вечный покой.

Дни шли. Печурку топить мы старались только для приготовления пищи. Становилось теплее, надвигалась весна. Бомбежки и артобстрелы не прекращались. Мы жили надеждой и верой в нашу победу.

Сенечка уже стал человечком, красивым и спокойным ребенком.

Под Ленинградом шли жестокие бои. Страшное было время. Враг по-прежнему стоял на подступах к городу. Муж с фронта стал настаивать на нашей эвакуации. Мы были очень слабы, и решиться на это было трудно. Но в конце июля 1942 года мы решили ехать на восток. Собрав вещи и погрузив их в товарный вагон, мы тронулись в путь к Ладожскому озеру. Переправлялись по Ладоге – на барже, под бомбежкой немцев. Судьба была к нам благосклонна, и мы благополучно достигли берега. С огромным трудом добрались до вагонов, погрузились и отправились в Алтайский край. Затем – тяжелая и долгая дорога. На некоторых узловых станциях ленинградцев кормили горячей пищей. Прибыв в Свердловск, куда были ранее эвакуированы из Харькова семьи родственников мужа, мы сообщили им запиской, что находимся на товарной станции. Родственники приехали и сняли меня с папой с поезда. Так мы оказались в Свердловске, а тетя с семьей поехали на Алтай в г. Руб-цовск. В нашей свердловской квартире разместились четыре семьи. Мужчины были на фронте. На одного уже была получена похоронка. Жили впроголодь. Вскоре я поступила на работу врачом в поликлинику, где ко мне относились очень хорошо. Работать было трудно, т. к. участковый врач должен был обходить все домишки, разбросанные далеко друг от друга. Папа занимался ребенком и домашними делами. Сенечка рос развитым и послушным ребенком. Однако мечты о возвращении домой в Ленинград не покидали нас. В конце июля 1944 года и мы дождались разрешения на въезд в Ленинград. С большими трудностями с оформлением, как в Свердловске, так и в Ленинграде, и измотавшей нас дорогой мы добрались домой в Питер. Папа после блокады очень тяжело болел и вскоре скончался. Ему было 67 лет. Мне кажется, что человек, сам не переживший хотя бы несколько блокадных дней, никогда не сможет представить себе, что пережили мы.

Вспоминая все это, диву даешься, как мы выдержали то, что вообще человеку не под силу, и при этом сохранили человеческое достоинство и терпение.