<<< На титульный

Марьяна ВОРОБЬЕВА МАДОННА В ШИНЕЛИ

В Музее истории Петербурга хранится бронзовый женский портрет, чем-то напоминающий знаменитую ренессансную скульптуру, изображающую Мариетту Строцци работы Дезидерио. На этикетке под ним надпись – «Военврач 3 ранга Розенберг М. И., 1941 г.». На этом портрете изображена моя мать. Автор – ее муж, мало кому известный скульптор Иосиф Богомольный (1915-1941).

Юность обоих прошла в Астрахани. Ее, как одну из лучших выпускниц мединститута, рекомендовали к переводу в Военно-медицинскую академию, а он, выдержав вступительные испытания, стал студентом Академии художеств. Они поженились в 1939 году, и переезд в Ленинград стал тогда осуществлением их надежд. 22 июня 1941 года разлучило их навсегда: он находился в Саранске на практике, а она, будучи военнослужащей, была сразу отправлена на фронт. Иосиф погиб в августе 41-го в ополчении, под селом Большие Вруды, где и сейчас его имя – среди других на памятном камне.

Моей юной матери, в самом начале войны потерявшей мужа и сразу оказавшейся на передовой линии фронта в должности полкового врача, пришлось пройти много испытаний. Ее имя, так же как и имя мужа, оказалось в списках погибших. За годы блокады она спасла жизни сотен раненых солдат, многие письма которых, адресованные ей в те годы, также хранятся в Музее истории города.

В 1945 году, после окончания войны, она вышла замуж за известного скульптора-анималиста Бориса (Исая) Воробьева (1911-1990 гг.), ставшего моим отцом. Он сохранил те немногие работы своего погибшего товарища, которые сумел обнаружить в Академии Художеств. Среди них и оказался бронзовый портрет моей матери, спустя годы представленный на выставке, посвященной 40-летию снятия блокады. В нем романтическое стремление застенчивой молодой женщины заглянуть в будущее соединилось с твердостью и мужеством в предвидении уже близких испытаний.

Во время издания первой «Книги живых» материалы, которые моя мать подготовила, не успели войти. Вскоре моей матери не стало, и теперь мой долг – напомнить о ней читателям второй книги.

Остались скупые, безыскусные, похожие на армейское донесение ее заметки о событиях воинской жизни, в которых она старалась в первую очередь упомянуть всех тех, кто был тогда рядом с ней.

До войны я жила в г. Пушкине, в 6-м военном городке, где находилась наша часть и где я служила с 1939 года военврачом 3-го ранга пехотного полка. Начало Великой Отечественной войны застало меня 22 июня 1941 года в лагерях под Лугой во время воинских учений. Я уже была в должности старшего военврача 24-го мотострелкового полка 24-й танковой дивизии. По боевой тревоге, так и не зайдя домой, в Пушкин, мы двинулись через Ленинград на фронт в направлении Выборга. Под Выборгом наша часть не была в бою. В начале июля мы были срочно переброшены обратно на юг, на Лужский рубеж, где активно наступали немцы. Мы вступили в бой и держали оборону Луги до конца, пока не получили приказ отступать. В полку я была единственной женщиной, поэтому я сама возила раненых в медсанбат (обычно это должен был делать военфельдшер или санинструктор). Там было много женщин, которые ко мне очень хорошо относились, старались организовать мне «баню» и угощали чем-нибудь из домашних посылок. Однажды, после долгого перерыва (шли непрерывные бои), я все же «вырвалась» и привезла раненых в медсанбат. Каково было мое удивление, когда, увидев меня, женщины вдруг заплакали, а мужчины подходили и радостно протягивали мне руки. Оказывается, для них я «воскресла». Незадолго до моего появления было сообщение о моей гибели на некой высоте, где меня видели убитой, и они уже успели меня оплакать. Я осталась жива, но как раз в эти самые дни в одном из боев под Волосово, совсем недалеко от нас, погиб мой муж.

Мы попали в окружение. Было предписано закопать наше имущество в землю и отходить к Ленинграду. Отступали с боями. Несли очень большие потери. Погиб наш командир полка майор Трайденков и начальник штаба капитан Зуев. Вначале нам пытались помочь: наши самолеты сбрасывали нам бумажные мешки с сухарями, но к нам они так и не попали – они падали на немецкую территорию.

Из окружения мы выходили тяжело и продолжали терять очень многих. Шли ночью, по лесным тропам, цепочкой. Шоссейную дорогу, занятую немцами, надо было пересечь до рассвета. Оказывать медицинскую помощь солдатам и офицерам приходилось на ходу, нужно было все время нести носилки с ранеными.

Мой помощник, санинструктор, был вскоре убит, вместо него остались две недавно присланные молоденькие девушки, которые еле двигались, ослабев от голода и бессонницы. Реку Оредеж надо было перейти вброд. Мои девушки жались ко мне, они не умели плавать. Как раз в это время к берегу на лошади подъехал офицер из соседней части, который знал меня. Я попросила его помочь, но вместо помощи он, выругавшись, резко повернулся, обдал нас с ног до головы брызгами и был таков! Подобного «мужского» поведения на войне я больше не встречала. Мы шли по болотам и питались одной только клюквой. От нашего полка в живых почти никого не осталось, и мы, немногие, примкнули к какой-то части, выходящей из окружения. Наконец поняли, что добрались до Пушкина, что мы почти дома, но радость была преждевременной – нас встретили артиллерийским огнем: Пушкин уже был занят немцами. Пришлось поспешно отступать. Узнали, что Ленинград – во вражеской блокаде и никакие поезда давно не ходят. После многих дней скитаний, измученная, в прожженной шинели, я наконец вместе с другими бойцами вышла к железнодорожной ветке близко от города, где случайно оказался поезд, который довез нас до города.

На Московском вокзале было много военных. Выйдя на площадь, я увидела улыбающихся девушек, и это потрясло меня: неужели то, что я вижу – реальность, и правда, что я жива?! Был конец сентября, меня уже действительно считали погибшей: об этом успел доложить начальник медсанчасти 24-й дивизии, но узнала об этом я позже. Пешком пришла к своим дальним родственникам на Петроградскую, они, обрадовавшись, что я жива, нашли мне чистое белье и затопили для меня ванну (!), о чем я могла только мечтать. Прошло много времени, и они начали волноваться, – что со мной, почему я так долго не выхожу? А я, прислонившись в тепле к какому-то тюку, мгновенно уснула и не могла проснуться несколько часов. Когда меня все-таки разбудили, я не верила, что вышла из окружения и что все происходящее вокруг – не сон.

На следующее утро на сборном пункте я была направлена во фронтовой эвакопункт № 50, а оттуда – в эвакогоспиталь № 2011, расположенный на углу Кировского пр. и ул. Скороходова, в знаменитом здании переведенного сюда в середине прошлого века Пушкинского лицея. Таким образом, произошло мое, хоть и символическое, но возвращение домой – в Царское Село. Позже наш госпиталь стал считаться образцовым, и в этом была немалая заслуга тех врачей, которые работали и руководили им. Начальником госпиталя был С. Я. Фрейдлин, главным хирургом – В. Г. Вайнштейн, начальником медслужбы – И. Мильштейн, зам. по хозчасти – Минкин, невропатологом – Л. Голубовский, окулистами – Р. М. Коган-Абезгауз и И. Е. Барбель, гастроэнтерологом – Е. М. Грин-кер, стоматологом – М. О. Лапшиц и многие другие. Политруком госпиталя был И. Лейтус, а военкомом – Анисимов.

Во время учебы я мечтала стать окулистом, в полку мне пришлось стать общевойсковым врачом, а здесь, в госпитале, нужны были прежде всего хирурги. Владимир Григорьевич Вайнштейн, выдающийся хирург и замечательный человек, стал для меня, как и для других молодых врачей, прекрасным учителем и настоящим духовным отцом. На всю жизнь я благодарна ему не только за то бесценное в профессии хирурга, чему он научил меня, но и за его удивительную доброту и душевную щедрость.

Я была направлена ординатором в палату, где на моем попечении сразу оказалось 60 раненых! Когда я в первый раз не без волнения вошла к ним, (а это был бывший гимназический конференц-зал), то увидела где-то в дальнем конце огромного, холодного помещения фигурку какой-то старушки. Но под теплым платком и белым халатом, надетым на ватник, оказалась молоденькая медсестра, студентка ЛГУ Соня Лускинд, ставшая моей подругой.

Всю жизнь мне суждено вспоминать первую ампутацию. На операционном столе оказался молодой солдат, почти мальчик. Он спросил меня: «Доктор, а как же я без ноги смогу танцевать?». Я утешала его, как могла, но ответ мог быть только один – протез. С тех пор во мне постоянно поселилось тревожное чувство ответственности за чужую, очень хрупкую молодую жизнь, грубо искалеченную чьей-то злой силой, а также щемящая, мучительная, тщательно скрываемая мною боль от ежедневного переживания чужой трагедии.

В госпиталь часто попадали снаряды и авиабомбы. На время воздушной тревоги раненых быстро спускали в бомбоубежище, тяжелых несли на носилках. Иногда мы сами становились жертвами бомбежек. Были ранены М. О. Лапшиц, жена начальника госпиталя, медсестра А. Канадчикова и многие другие. Самое тяжелое время – зима 1941/1942 гг. Постоянный голод, холод, отсутствие света, тепла, воды и электричества делали нашу и без того нелегкую жизнь и работу крайне тяжелой. Воду носили из замерзшей Невы, оперировали при коптилках, есть было практически нечего. Но мы старались бороться с отчаянием, не теряли энтузиазма и присутствия духа, и даже проводили научные конференции. В журнале «Вопросы военно-полевой хирургии» № 9 за 1943 год была и моя публикация. Главной наградой нам было выздоровление тяжелораненых.

Помню концерт 9 августа 1942 года в Большом зале Филармонии с премьерой 7-й симфонии Шостаковича, на котором мне посчастливилось побывать. К гнетущим и страшным воспоминаниям относилась работа в помощь Горздраву по выявлению живых и мертвых в городских квартирах Петроградского района. Непросто описать все это… иногда трудно было отличить живого человека от мертвого, мужчину от женщины. Для многих путь из дома мог быть уже только последним и вел, как правило, на Пискаревку.

18 января 1943 года прорыв блокады! Огромная радость. Но на нас, хирургов, сразу обрушилась многодневная, ни на секунду не прекращающаяся лавина самой тяжелой и ответственной работы по спасению жизней тех, кто дорого заплатил за освобождение нашего города от фашистов. 27 января 1944 года – снятие блокады, но нам некогда было даже подойти к окну, чтобы увидеть отблески праздничного салюта. Постепенно уходило и чувство голода, появились добавки к скудному рациону, норма хлеба достигла 500 гр.

И наконец-то столь долгожданная Победа! Но немалым, в том числе и для меня, оказался счет нашим потерям. Погиб мой муж, Иосиф Богомольный, и его друзья, студенты Академии художеств, ополченцы Эммануил Ляндрес, Семен Кемельсфельд, Леонид Аксельрод, Яков Шохор и многие другие. В бою под Невской Дубровкой погиб мой родственник Семен Кизельштейн, а в блокаду, под бомбами – мои тетя и дядя, Ревекка и Зиновий Долин-ские. После окончания войны наш госпиталь еще некоторое время работал, но когда выписался последний раненый, госпиталь опять превратился в один из самых знаменитых лицеев России.

Март 1994 года.

Послесловием к этим скупым заметкам могли бы стать стихи отца, посвященные моей матери – кроткой, прекрасной и бесконечно терпеливой женщине.

ХИРУРГАМ – ХУДОЖНИК

У хирургов чистейшие руки,

Ясный смысл в чистоте заключен.

Честь врача, благородство науки

И привычкою ставший закон.

Избавленье от страхов напрасных,

Исцеленье действительных мук

В чистоте этих чутких и властных,

Беспощадных и ласковых рук,

Что работают точно и смело,

О спасенье людей хлопоча.

Честь художника браться за дело

С сердцем чистым, как руки врача.

Борис Воробьев, 1946 год.