|
<<<
На титульный |
|
|
|
|
Валентина
ГОЛОВИНА ДЕВОЧКА–КОЧЕГАР |
|
Июнь 1941-го. Пионерский лагерь под Лугой в Толмачево. Здесь отдыхают дети работников завода 380. Этот вагоностроительный завод, переключившийся на строительство самолетов по проектам, присланным из Германии, был засекречен. В это время у нас с Германией действовал договор о сотрудничестве, и педантичные немцы, пересылая свои проекты, указывали адрес завода и уточняли «бывший ВАРЗ». Стояла отличная погода. Мы купались, играли в волейбол и теннис, жгли пионерские костры. С утра до вечера над лагерем звучали песни того времени: «Мы войны не хотим, но себя защитим, оборону крепим мы не даром, и на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом…». 22 июня началась война. Мы не представляли себе испытаний, которые нам придется пережить. Мы думали, что все будет как в песне: «Наша поступь тверда, и врагу никогда не гулять по республикам нашим». Я помню, как колонна танков направлялась мимо нашего лагеря в сторону Луги, а мы, пионеры и дачники, радостные и улыбающиеся, стояли по обе стороны дороги и бросали танкистам плитки шоколада и папиросы. Из-за Луги уже слышались выстрелы орудий. А через несколько дней остатки танковой колонны проехали мимо нас в обратном направлении – к Ленинграду. Постепенно все мужчины, работавшие в лагере, ушли на фронт. Нас собирались эвакуировать, но замешкались и возвратили в Ленинград. Большинство школ в Ленинграде, в том числе и моя, были уже эвакуированы. Тетка, у которой я жила, работала на заводе 380 и от эвакуации отказалась вместе с моим дедом, который верил в нашу скорую победу и продолжал работать в синагоге, где он составлял календари. Он был религиозным и образованным человеком. Нас, школьников, оставшихся в городе, посылали разносить повестки из военкомата, а затем послали красить чердаки Смольного противопожарной краской. Здание Смольного было покрыто маскировочной сетью с нарисованными на ней деревьями. На улицах в ларьках продавали картошку и лук, за ними стояли длинные очереди. А над нашими головами в лучах яркого солнца свободно летали немецкие самолеты, с характерным прерывистым шумом моторов. В июле выдали продовольственные карточки. А с 8 сентября немцы начали бомбить город. После первой бомбежки мы побежали смотреть разрушенные дома. Обвалившиеся стены обнажали повисшие детские кроватки на верхних этажах. Каждая ночь превращалась в ад с воем бомб, грохотом рушащихся домов. Я помню, как в первую ночь люди нашего дома стояли внизу на лестнице у входа в бомбоубежище, оцепенев от страха. Многие молились. Мы оставались дома во время бомбежек, т. к. дедушка не хотел ходить в бомбоубежище. Он верил только Богу. Однажды мы увидели в окно, как скрестились лучи прожекторов и повели самолет. Зенитки подбили его. Падение самолета сопровождалось громким скрежетом. Самолет упал в трамвайный парк вблизи Смольного, недалеко от 9-й Советской, где мы жили. Я выбежала на улицу на выкрики и шум голосов. Оказалось, что милиционеры вели немецкого летчика, охраняя его от разъяренных женщин. В один из сильных налетов бомба упала рядом с нашим домом. Мы с теткой на этот раз были в подвале. Как только кончилась тревога, мы бросились смотреть, куда упала бомба. К счастью, она упала в сад между 9-й и 10-й Советской, не причинив вреда. Однако, в нашей комнате мы обнаружили лежащие на полу двери, вырванные из петель, и осколки оконных стекол, покрывавших весь пол. Между тем выдачи продуктов уменьшались, и с ноября мы
начали получать по Однажды я пошла навестить мою тетку на Лиговку, попала под бомбежку и укрылась в щели какого-то дома вместе с другими людьми. Когда тревога закончилась, нам было не выйти – у обоих входов пылали зажигательные бомбы. Нас выручили мальчишки – дежурные по крыше. Они моментально забросали бомбы песком. Я вышла невредимой, но тетку не застала. Управхоз сказала, что у нее на лестнице отняли продуктовые карточки, и она от голода умерла. С каждым днем становилось все голоднее и холоднее. Морозы достигали 40 градусов, а дрова в сарае у нас украли. Настал еврейский праздник, и дедушке из синагоги прислали подарок: какую-то выпечку, граммов шестьдесят. Вскоре дедушка и тетя умерли. Рабочие на еврейском кладбище отказались хоронить их в гробах, т. к. доски гроба были им нужны для костра и отогрева земли. Я перешла жить к дяде на Подьяческую. Ходила в школу в 8-й класс на пр. Майорова. В школе нам давали по тарелке жидкого супа из пшена. Замерзла вода в кранах. На улице можно было лежа начерпать воды. Это была опасная работа: вокруг люка росла скользкая ледяная корка. Ни у кого не оставалось сил сбить лед. Чувство голода росло. Где-то достали отруби, из них пекли лепешки, а чай пили с таблетками «пургена». Они были сладковатыми. Варили студень из столярного клея. Вечерами ложились пораньше, с надеждой, что с 6 часов утра можно выкупить свой хлеб. В конце января хлеб вообще не давали три дня. Вместо хлеба – 63 грамма муки на руки. За этой мукой я ходила по утрам к булочной – в темноте, по сугробам из нечистот, вылитых из окон, перешагивая через свертки завернутых в простыни умерших детей. У собора «Спас на крови» лежали, как бревна, горы трупов под крышей пристройки. Верующие лезли целовать ноги Христа, изображенного на стороне, обращенной к каналу. Чугунное ограждение канала было сбито, и подход к Христу загораживали досками, но доски быстро выламывали и уносили. Однажды мой дядя, набирая воду из люка, упал на льду, сильно разбился и послал меня в поликлинику вызвать врача. В темном коридоре поликлиники (электричества всю зиму не было) бродили тени людей – дистрофики; врач сидел в зимнем пальто и шапке, а соседний кабинет был набит трупами почти до потолка. В конце месяца я пошла за продуктовыми карточками на ул. Халтурина, где я была прописана. Получила и пошла посмотреть на свою пустую квартиру. В этот момент завыла сирена. Я выглянула в окно. Такого количества немецких самолетов, круживших вокруг нашего дома и Кировского моста, я еще не видела. На крыше Мраморного дворца и на соседних домах были установлены зенитки. Я попала в центр воздушного боя. Бомбы падали вокруг нашего дома и в Неву рядом с мостом. Дом качался от взрывов, бомбы падали с воем, немецкие самолеты летели строем. Небольшая передышка – и бомбежка началась снова. Зенитки бешено стреляли… После тревоги, когда я вышла, вся улица была завалена гильзами от зенитных снарядов. Были разрушены трамвайные пути у Марсова поля, и пострадал ряд домов, расположенных на Халтурина и вокруг Кировского моста. В феврале 1942 года по радио объявили, что по льду
Ладожского озера провели дорогу и вместо Когда по радио объявили, что надо очистить трамвайные пути от снега и льда, слабые, бледные ленинградцы выползли на улицу и пути были очищены. В это время открылся театр музкомедии, и мы с сестрой смотрели оперетту «Сильва». Никогда не забуду этого представления. Зрители сидели в зимних пальто, а артисты усиленно двигались, чтобы согреться. Спасибо артистам, переносившим вместе с нами блокаду и подарившим нам радость среди горя и страданий. Наступила весна, и мы, оставшиеся в живых и способные двигаться, вышли на улицы, чтобы очистить Ленинград. Мы возили снег на фанере за веревки и сбрасывали его в ближайшие водоемы: Неву, Мойку, Фонтанку и Обводный канал. Город мы очистили и тем избежали ожидавшихся эпидемий. Немцы постоянно обстреливали Ленинград. Однажды я попала под артобстрел на улице Халтурина рядом с Эрмитажем. Снаряд ударил по входу в Эрмитаж, убил женщину-милиционера и отбил пальцы ноги у мраморного атланта. Мне везло. В другой артобстрел я попала на набережной Василь-евского острова, около моста Лейтенанта Шмидта. Первый снаряд разорвался в воздухе, и идущие за мной моряки крикнули: «Ложись!». Все вокруг бросились на землю. Следующие разрывы шли один за другим. Мальчика ранило в ногу. Мужчина подполз к нему и перевязал. Немцы стреляли шрапнелью, и я вокруг себя набрала целый карман крученых железок. Когда обстрел закончился, весь мост был покрыт этими железками. Трех человек убило. Летом 1942 года мне исполнилось 16 лет, и я пошла защищать свой город, стала работать кочегаром на военном буксире Ленинградской военно-морской базы. Наш буксир ходил в Кронштадт. Мы водили туда баржи со снарядами. Нас сопровождали катера-дымзавесчики. Немцы стреляли в нас с одного берега, а наши батареи били через нас по немцам с другого берега залива. Техника безопасности была простая: у буксирного троса рядом с кнехтом у нас и на барже лежали топоры. В случае попадания снаряда в буксир трос должен быть отрублен. А еще я твердо знала, что если буксир будет тонуть, то прежде чем бежать наверх спасаться, я должна была открыть кингстоны и выпустить пар из котла, чтобы он не взорвался. Работа у меня была очень тяжелая. Как я ни старалась держать пар на марке, у меня не получалось. Стрелка манометра показывала, что давление пара падает и уголь в топке затухает. И тогда помогал машинист. Послав меня к телеграфу, чтобы не пропустить приказы капитана, он разбивал спарившийся шлак. Я забрасывала новую порцию угля, и огонь в топке разгорался. На маленьком буксире я ходила вверх по Неве в сторону Ладоги до Усть-Ижоры. Наш буксир приводил сюда баржи со снарядами для эсминца, стоявшего за поворотом Невы. Здесь на Неве стояли боны, на которых была натянута противоминная заградительная сеть. В эту сеть течением сносило всех погибших в сражениях на Ладоге. Их хоронили минеры на высоком правом берегу (на левом берегу были немецкие окопы). Покойников было столько, что минеры не успевали шлюпками перевозить их к берегу. Нашего капитана попросили помочь. Капитан согласился. Более ужасного зрелища, чем всплывшие вокруг буксира трупы бойцов, привязанные веревками, я за войну не видела. Немцы ежедневно прямой наводкой обстреливали буксир, и нашему 24-летнему капитану приходилось избегать снарядов ловкими маневрами. В один из обстрелов погибла моя подруга Женя Лимбург. Команда меня, шестнадцатилетнюю, жалела. Не будила. Один мой сменщик, мальчишка, стаскивал меня с нар за ногу со словами: — Аврал! Паек такой же получаешь! На угле тяжело работать. Когда нужно было из узкого бункера подсыпать уголь к отверстию в кочегарку, я залезала в него – и как с горки съезжала вниз, вместе с углем. Потом буксиры перевели на мазут. Переоборудование было сделано просто: установили форсунку, подающую в топку мазут и воздух, и прорезали в дверце котла отверстие. Специальной аппаратуры для регулировки подачи мазута и воздуха, распыляющего его, не было. Приходилось производить регулировку вручную по цвету дыма из трубы и шуму горения в топке. Зажигали форсунку факелом, и огонь бил по ногам. Все это было очень опасно. Моя сменщица чуть не погибла. Мазут натек на дно топки и она, увидев слабое горение, резко прибавила воздух. Произошел взрыв. Ее швырнуло к противоположной стенке. У нее обгорели руки и ноги. В больнице сказали, что она не доживет до утра. Однако медики ошиблись, она выжила, но остались шрамы на местах ожогов. Когда меня поставили после взрыва на вахту, то все взрослые из команды отошли подальше от кочегарки. Однажды в солнечный день мы шли по Неве. Кожух над кочегаркой был открыт, и меня было хорошо видно. Немецкий самолет сделал несколько заходов над буксиром, строча из пулемета. Самолет летел так низко, что мне видна была полумаска с очками на лице летчика. Мы приводили баржи со снарядами к крейсерам и эсминцам, стоящим на Неве. Матросы с палубы корабля, увидев меня в кочегарке, удивленно восклицали: «Смотрите, девочка шурует!». Когда прорывали блокаду, день и ночь был слышен грохот орудий. Били по немцам и дальнобойные пушки кораблей – привезенными нами снарядами. Снарядами, сделанными детьми и подростками на заводах Ленинграда. |