|
<<<
На титульный |
|
|
|
|
Анатолий ГУРЕВИЧ ПОБЕДА
И ПОБЕДА АНАТОЛИЯ ГУРЕВИЧА |
|
Да, сегодня наступил такой момент, когда я могу и обязан говорить, чтобы никто не мог исказить, извратить подлинные факты из истории нашей разведки, которая задолго до июня 1941 года начала свою тайную войну против немецкого фашизма. В этой войне были свои настоящие герои, были люди, которые выдавали себя за героев, искажая правду. Я верю, что в конце концов История все расставит по своим местам и каждому воздаст по заслугам. История - это бесстрастный свидетель эпох, луч правды, жизнь памяти. Моя же личная сложная и трудная судьба - только малая частичка этой Истории. Но и в ней, как в капле воды, отразилась нелегкая судьба моего народа и моего поколения. Свои короткие воспоминания хочу начать с детских лет, которые я провел в Харькове, на Сумской улице, в доме моих родителей, содержавших аптеку. Сколько я помню, они всегда старались помочь людям, которые их окружали. Родители моей матери жили в Петрограде. К ним мы и переехали в 1924 году. С тех пор Ленинград стал моим родным городом. С благодарностью вспоминаю свою школу в Соляном переулке, где до революции располагалась 3-я гимназия. Учился я с интересом, старательно занимался немецким языком. Как многие одноклассники, играл в спектаклях драматического кружка (пригодились мне впоследствии артистические навыки!), много времени отдавал занятиям в кружках ДОБРОХИМ, где нас знакомили с азами противовоздушной и противохимической обороны. Учение свое я продолжил на рабфаке, а работать в 1929 году пошел на звод «Знамя труда №2». Сначала учеником, а потом разметчиком по металлу в чугунолитейном цехе. И здесь не стоял в стороне от общественных дел. Назначили меня командиром заводского отряда химобороны. Помню, Иван Иванович Газа, руководитель Невского района, одобрил подготовку моего отряда, и меня перевели в штаб противо-3Душной обороны района. Рабфак я успешно закончил и поступил в институт «Интуриста», готовивший переводчиков и гидов. Из штаба района меня отпустили только с тем условием, что в институте я буду преподавать своим товарищам-студентам военное дело. В институте я изучал немецкий и французский языки. В те трудные, напряженные годы произошли два события, которые я пережил как личное горе. В 1933 году скончался очень дорогой мне человек — Иван Иванович Газа; его хоронили Марсовом поле. А вскоре, в 1934 году, мы провожали в Москву гроб с телом Сергея Мироновича Кирова. Занимаясь в институте, я принимал участие в работе комиссии Ленсовета по проверке готовности города к обороне. Возглавлял эту комиссию Начальник 1-го артиллерийского училища комбриг Николай Николаевич Воронов, впоследствии Главный маршал артиллерии. В 1936 году, когда началась гражданская война в Испании, мы с несколькими ребятами втихую, самостоятельно начали заниматься испанским языком, мечтая попасть добровольцами на эту первую войну с фашистами. И не зря. В 1937 году, после недолгих подготовительных занятий в Москве, среди 150 добровольцев я отправился на теплоходе из Ленинграда во Францию, в порт Гавр. Вместе с нами на теплоходе плыло 300 испанских парней, закончивших летное училище в Советском Союзе. Мне повезло: из Гавра до Парижа я ехал в машине военного атташе нашего посольства Николая Николаевича Васильченко с его женой и помощником. В Барселоне мне было приказано явиться к старшему военному советнику Григорию Михайловичу Штерну. Назначили меня переводчиком на испанскую подводную лодку, которой командовал опытный подводник Иван Алексеевич Бурмистров. Экипаж состоял из испанских моряков. В «испанца» превратился и я, став на это время Антонио Гонсалесом, лейтенантом, адъютантом командира подводной лодки С-4. Испанская страница в моей судьбе занимает особое место, и я подробнее расскажу о ней в книге воспоминаний, над которой сейчас работаю. А в этих коротких заметках могу только сказать, что это были незабываемые дни, которые стали для меня нелегко , но удивительной школой жизни. В тех первых открытых боях с фашизмом я увидел силу духа моих испанских товарищей, познакомился с такими людьми, как Илья Григорьевич Эренбург, писатель и журналист Овадий Савич, военный хирург Иван Степанович Колесников, удивительый человек и врач, с которым нас связывала дружба до самой его смерти в 1985 году. Боевое крещение я получил при переходе
подводной лодки, которую
после ремонта наш экипаж из Бордо должен был переправить в Картахену. Мы шли вдоль Атлантического побережья Пиренейского полуострова через Гибралтарский пролив в Картахену, по маршруту, который почти на всем его протяжении контролировался фашистами. За этот славный переход мой командир Иван Алексеевич Бурмистров был удостоен звания Героя Советского Союза. Впоследствии пришлось воевать и на сухопутном фронте, под Барселоной, где судьба свела меня с генералом Энрике Листером. Рассказ обо всех этих событиях можно прочитать в сборнике «Ленинградцы в Испании», где есть и мои воспоминания. Но все это было как бы прелюдией, первой ступенькой на пути к главному делу моей жизни. Хорошо помню вопрос, который задал мне комдив С. Гиндин, заместитель начальника Главразведупра Советской Армии. - А понимаешь ли ты, лейтенант, что мир движется ко второй мировой войне и готовит эту войну Гитлер? Этот вопрос он задал, выслушав мой подробный рассказ о том, что я делал в Испании. До того, как я догадываюсь, он также подробно изучил характеристики, которые дали мне старший военно-морской советник Орлов и мой командир Бурмистров. Разговор наш закончился тем, что я дал согласие на участие в разведывательной работе. Через три недели начал готовиться к новой своей роли. Полгода учебы, когда мы занимались практически круглые сутки, пролетели совсем незаметно. Одним из моих наставников был профессиональный разведчик Яков Бронин, много лет проработавший в Германии, где он создал широкую агентурную сеть. Кстати, именно комбриг Бронин привлек к сотрудничеству в Главном разведывательном управлении Рихарда Зорге. Мои «университеты» состояли в том, что я изучал устройство рации, учился работать на ключе, шифровать и расшифровывать радиограммы, постигал искусство конспирации. Пришлось немало посидеть в библиотеке, чтобы побольше узнать об... Уругвае и моем «родном» городе Монтевидео, где, по избранной начальством «легенде», родился, вырос и где до сих живут родители молодого комерсанта Винсенте Сиерры, в которого я должен был «превратиться». Такие вот начинались безопасные игры. Получил я и еще одно имя - «Кент». Но это уже был разведывательный псевдоним. Одно только имя я должен был «забыть» прочно и надолго - имя еврейского парня Анатолия Гуревича. Долго пришлось бы рассказывать, как, начав свое путешествие из Москвы 15 апреля 1939 года с мексиканским паспортом, я отправился в Ленинград. Оттуда мой путь лежал в Финляндию и далее через всю Европу в Париж, где мне и должны были вручить уругвайский паспорт на имя Винсенте Сиерра. Первая неожиданность подстерегала уже на станции Белоостров во время прохождения паспортного контроля. Признаться, я бы потрясен, увидев рядом с пограничником девушку-переводчицу пристально смотревшую на «мексиканского туриста», которого она знала по Ленинграду еще до его отъезда в Испанию. Ведь этот «турист» преподавал военное дело на курсах гидов «Интуриста» где эта переводчица занималась. Но мы ничем не выдали себя, и я продолжил свой путь вместе с другими иностранцами. Думаю, что это было самым легким испытанием на моем долгом пути. Конечной целью путешествия был Стокгольм, где я должен был возглавить одну из резидентур связи. В Брюсселе мне предстояло легализоваться, обосновавшись в одной из торговых фирм, а оттуда переехать в Швецию. Но жизнь внесла свои коррективы. Началась вторая мировая война, Бельгию я покинуть уже не мог. Москва приказала остаться в Брюсселе в качестве помощника резидента советской разведки. А резидентом здесь был Леопольд Треппет - «Отто», человек, который стал источником многих бед, выпавших на мою долю. Но обо всем- по порядку. После фашистской оккупации нейтральной Бельгии Центр приказал Трепперу перебраться в Париж, а резидентом нашей разведки в Брюсселе назначили меня. К тому времени я уже прочно обосновался в городе, организовал экспортно-импортное акционерное общество «Симеско». Филиалы фирмы были открыты в Париже и Марселе. Удалось установить деловые и дружеские связи с коммерсантами и, что особенно было важно, с интендантами гитлеровских войск. Эти господа частеньк собирались на дружеские пирушки в моем доме... Но тут я должен сделать очень важное отступление. Дело в том, что роскошная квартира, которую я снял на авеню Беко, располагалась в доме, где жил миллионер из Чехословакии, разбогатевший на экспорте хмеля. Он вынужден был бежать от немцев, оставив свое дело на мое попечение. Не захотела уезжать в Америку и его дочь - Маргарет Барча. Ей было всего 28 лет. Муж ее умер еще в марте, оставив ее с маленьким сыном. Маргарет стала моей верной помощницей. Конечно, она не знала моего настоящего имени и я не мог ей сказать всей правды. Но какое это было счастье, что я ее встретил! Маргарет вела дом, принимала многочисленных гостей, а я занимался коммерческими делами «Симеско» и делал свое дело. Доходы акционерного общества помогали содержать агентурную сеть, а деловые и дружеские связи давали возможность добывать бесценную информацию, которую мы передавали в Центр. Мы сообщали о подготовке немцев к высадке на Британские острова, о переброске войск абвера в Польшу, о сосредоточении войск Гитлера на нашей границе. В донесениях шифровались номера дивизий, фамилии их командиров, количество боевой техники. Мог ли я знать тогда, что Сталин отбрасывал эту ценную информацию как сообщения «провокаторов»?.. В марте 1940 года я получил указание Центра отправиться в Швейцарию. Там действовала очень ценная резидентура советской военной разведки, которую возглавлял Шандор Радо («Дора»). Москва не могла выйти с ним на связь. И мне поручили связаться с ним, передать ключ для шифрования, программу для работы его рации. Встретились мы у него дома. Рассказывая о нашей встрече в своих воспоминаниях, Шандор Радо пишет, что я ему не понравился и он вел себя очень сдержанно, хотя шифровальному делу я его обучил «детально и толково». «Он действительно знал свое дело», — этими словами он заканчивает описание нашей встречи. Да, действительно, и он и я держались настороженно, но ведь это было мое первое ответственное задание, да и беседовать нам пришлось при открытых дверях. А в соседней комнате была его жена, и я не знал, что ей известно о тайной работе Шандора Радо. О встрече с «Дорой» я передал подробное сообщение в Центр. Это был апрель 1940 года. Речь шла о подготовке в горах лыжных батальонов рейха, о том, что война с СССР начнется не позднее мая-июня сорок первого. И когда война действительно началась - война, о которой мы столько раз предупреждали Центр — как же сжимались наши сердца в тревоге и как же мы надеялись, что проклятый фашист все-таки сломит себе шею в этой войне. Но с началом войны с Советским Союзом наша жизнь и наша работа стали еще рискованнее и труднее. Центр требовал подробной и всесторонней информации, давал все новые задания. Рация «Хемница» (Михаила Макарова, советского офицера тоже воевавшего в Испании) работала по пять часов в день. Через нее шла вся информация из Парижа. У «Отто»-Треппера не было выхода на Москву. Не было ни у «Отто», ни у завербованного им эмигранта Максимовича возможности выехать в
Берлин, чтобы выполнить новое
задание Центра - установить связь с
тремя антифашистскими
группами, которых объединял племянник адмирала фон Тирпица, блестящий офицер военно-воздушных
сил Германии Харро
Шульце-Бойзен. В Берлин поехал я. Перед отъездом закатил большой прием для немецких «друзей», и многие из них пришли к поезду, чтобы проводить президента «Симеско» Винсенте Сиерра, отправляющегося в деловую поездку в столицу гитлеровской Германии. За полторы недели в Берлине мне удалось разыскать Шульце-Бойзена, его друга Арвида Харнака. От Харро я узнал о потерях Вермахта под Москвой, о нехватке горючего для танков и самолетов, о том, что немцами в Петсамо в эвакуированном поспешно советском консульстве захвачен дипломатический код, наконец, самое главное - о том, что на весну сорок второго намечено немецкое наступление на Кавказ. Для захвата нефтяных промыслов Майкопа и Грозного... 12 ноября 1941 года я передал в Центр подробную информацию: «Осуществление плана III, имеющего целью Кавказ, первоначально назначенного на ноябрь, переносится на весну 1942 года. Переброска частей должна быть закончена к 1 мая. Материально-техническое обеспечение операции начнется 1 февраля. Линия развертывания для наступления на Кавказ: Лозовая — Бала-клея — Белгород — Ахтырка — Красноград. Штаб-квартира -в Харькове. Подробности позднее». Наконец-то и мой голос был услышан в Москве. Из Центра я получил ответ на свою информацию: «Добытые вами ценные сведения доложены Главному хозяину (то есть Сталину и получили его высокую оценку. За успешное выполнение задания вы представлены к награде». Награды я так и не дождался, а вот гитлеровцы за нас взялись всерьез. К тому времени гестапо для поиска «русских пианистов» (так называли наших радистов) создало
специальную зондеркоманду. Руководил операцией сам Генрих Гиммлер. Гестапо засекло наш радиопередатчик в Брюсселе. Потом, последовательно отключая электроэнергию, прочесывая квартал за кварталом, определило, что передачи ведутся с улицы Атребат, из дома № 101. Был назначен день и час облавы. И надо же было так случиться, что именно 12 декабря из Парижа приехал Треппер. Нарушив все правила конспирации, он решил собрать именно на улице Атребат всех наших сотрудников, в том числе и радистов, шифровалыцицу... И все они в ходе облавы были арестованы гестапо. В руки эсэсовцев попали шифры, ключи к ним, черновики радиограмм, которые радист Макаров не успел уничтожить. Поразительно, что Треппер, остановившийся по приезде в моем доме, не предупредил меня о своем намерении встретиться с радистами. Сам он набежал ареста, предъявив удостоверение сотрудника нашей торговой фирмы, которая вела дела с немецкой организацией ТОДТ. В тот же день «Отто» уехал в Париж. К счастью, никто из людей, сотрудничавших со мной и глубоко законспирированных, не пострадал. Но мне самому вместе с Маргарет Барча и ее сыном пришлось срочно перебраться во Францию, в Марсель, где я занялся созданием новой сети резидентуры. Мой новый адрес был известен только Леопольду Трепперу. Он передал его некоторым сотрудникам нашей резидентуры. Попал мой адрес и в руки гестаповцев, которые выследили меня в Марселе и в ноябре 1942 года арестовали вместе с Маргарет. В Париже был арестован и Треппер- «Отто», который сразу же пошел на сотрудничество с гестапо, согласившись участвовать в радиоигре с Центром. А для меня началась долгая, изнурительная борьба с гитлеровскими следователями, которые пытались узнать имена людей, привлеченных мною к сотрудничеству с советской разведкой. Они хотели узнать и мое настоящее имя, пытались запугивать меня, вовлечь в радиоигру с Москвой. В бельгийской тюрьме Бреендонк они устроили мне очную ставку с Маргарет, которую посадили в соседнюю камеру. Бедная Маргарет, она же была уверена, что любит уругвайца Винсенте! В конце концов и гитлеровцы поверили, что эта красивая молодая пленница действительно ничего не знала о тайне близкого и дорогого ей человека. Затем меня перевели в берлинскую тюрьму на Принц-Альбрехтштрассе. Где-то в соседних камерах смертников томились немецкие антифашисты Шульце-Бойзен, Штебе, Харнак Мне предъявили перехваченную нацистами радиограмму о моей поездке в Берлин и нашей встрече с немецкими товарищами. - Да, - признавался я, - была такая поездка, - но кроме этого гестаповцы от меня ничего не узнали. Нет, меня не пытали, хотя я был готов и к пыткам и к смерти - я им был нужен живой. Они еще не теряли надежд вовлечь мен в свою игру. Ведь война продолжалась. Ну а то, что с мен месяцами не снимали стальных наручников, слепили яркими электрическими лампочками, содержали в камере смертников -это можно было пережить. Страшнее были радиограммы, которые они от имени «Кента» посылали в Центр, в то время как я сидел здесь, в камере смертников. Значит, понимал я, от моего имени немцы ведут тайную, подлую игру, выдавая меня за предателя. Никогда не забуду, как шеф зондеркоманды «Красная капелла» Карл Гиринг, разложив передо мной эти радиограммы, говорил: - Не
торопитесь умирать, Сиерра или как вас там. Сделать это никогда не поздно. Вы -молоды, у вас –
прекрасная возлюбленная. Цените
жизнь. Подумайте о будущем... Давайте Мне дали прочитать сообщение, адресованное генералу Мюллеру, об этом аресте и о том, что Треппера поместили в парижскую тюрьму Фрэн. Документально подтверждено, что его передатчик вышел в эфир уже 23 декабря 1942 года. Он сообщал о том, что французская полиция в Марселе арестовала «Кента», то есть меня, но вскоре выпустила и что «сейчас «Кент» свободно живет во Франции». А это значило, что сообщениям «Кента» можно верить и ему можно давать новые задания. То есть Треппер с головой выдал меня немцам и дезориентировал Москву. Не удивительно, что в феврале 1943 года Гиринг на очередном допросе показал мне расшифрованную радиограмму: Центр поздравлял меня как офицера с Днем Красной Армии. Эту радиограмму гестаповцы получили через Треппера. От моего имени, используя Треппера, гестапо начинает вести свою игру с Москвой. Но я еще не терял надежды вмешаться в эту игру... Вскоре Центр передает для меня новое задание: связаться с агентурой бывшего рижского генерала Озолса (подпольный псевдоним – «Золя»)- Естественно, я, сидя в камере, ничего об этом не знал, а доктор Ленц, сотрудничавший с гестапо, от моего имени связался с Озолсом и получил от него список людей, работавших на нашу разведку. Правда, Озолс заявил, что хочет встретиться со мной. Пришлось гестаповцам организовать эту встречу. В августе 1943 года мы встретились с Озолсом (в присутствии доктора Ленца), и он тогда же познакомил меня с капитаном Лежандром, одним из руководителей французского Сопротивления. Встречаясь с Озолсом и Лежандром под присмотром гестаповцев, я не мог дать им знать о своем вынужденном участии в радиоигре с Москвой. Но потребовать от руководства зондеркоманды, чтобы им сохранили жизнь, я мог. И я это сделал. А французским товарищам, улучив подходящий момент, предложил перейти на нелегальное положение. Зондеркомандой к этому моменту, с июля 43-го, руководил Паннвиц, который сменил на этом посту опытного Гиринга. На совести этого человека была гибель чешской деревни Лидице, расстрел английских парашютистов. Больше всего он боялся попасть в руки американцев или англичан. Но об этом я узнал позже. С именем Паннвица связана фантастическая история моего возвращения в Москву. С самого начала своей службы в «Коммандо Роте капелле», подразделении гестапо, созданном в Париже для борьбы с советской разведкой, он сделал ставку на Леопольда Треппера, используя его для дезинформации Москвы. А Треппер, не оправдав его надежд, сбежал от агентов гестапо, постоянно сопровождавших его. Побег этот шефу зондеркоманды начальство не простило бы. Он мог загреметь на Восточный фронт. И Паннвиц решил скрыть от начальства это происшествие. Напоминаю, что это было уже осенью 1943 года, и Паннвиц, как и многие руководители Рейха, понимал, что Гитлер проиграл войну. Они искали контактов с Москвой. И тогда я решил, что можно попробовать завербовать моего тюремщика, гарантируя ему безопасность, если он согласится бежать в Москву. Судьба подкинула мне шанс и как профессионалу-разведчику и как человеку, который не только пытался выжить в той ситуации, но и защитить свою честь. Я предложил Паннвицу получить достоверные данные огруппировке немецких войск во Франции, в Италии... Эти данные - предупредил я его - должны быть достоверны, чтобы Москва, проверяя их по другим каналам, могла убедиться в надежности информации, полученной от «Кента». Сведения по Италии они подготовили. Сведения по Франции нам предоставил «Золя» — Вольдемар Озолс. Так Паннвиц готовил свою «встречу» с Москвой, куда Он согласие отправиться со мной, получив гарантии своей безопасности из Москвы. Он поверил этим гарантиям и пошел навстречу моему предложению. Видимо, он видел здесь верный шанс выйти невредимым из «игры». После бегства Леопольда Треппера гитлеровцы расстреляли многих сотрудников нашей фирмы, арестовали французских патриотов, но меня не тронули. Мало того, мою дорогую Маргарет, которая ждала ребенка, Паннвиц приказал перевести из тюрьмы в больницу, а потом в лагерь для привилегированных лиц во Фридрихроде. Здесь жена французского генерала Жиро и принцесса Изабель Руспули приняли живое участие в судьбе Маргарет и стали крестными нашего сына Мишеля. Когда летом 44-го открылся второй фронт, а затем союзники двинулись на Париж, Паннвиц предложил мне бежать вместе с ним, заполнив чистые бланки американских паспортов. Но я убедил его, что единственно безопасное для нас место — Россия Вместе с Паннвицем, его радистом Стлукой и секретаршей Кемпой мы уехали из Парижа в Германию, а в конце апреля в Австрию на границу со Швейцарией. Перед отъездом я успел попрощаться с Маргарет и сыном. Мог ли я тогда думать, что ее я уже никогда не увижу, а с сыном мы встретимся только через 45 лет?
Криминального советника Хайнца Паннвица я не мог оставить Объявив себя майором Виктором Соколовым, выполняющим специальное задание в тылу немецких войск, я сдался французам и предложил связать меня с нашей военной миссией в Париже. Нас переправили в Париж, а 21 июня 1945 года самолет, в котором летели Паннвиц, Стлука, Кемпа и я, поздним вечером приземлился в Москве, на Ходынке. С аэродрома меня увезли на Лубянку, не позволив встретиться ни с кем из руководителей Главного разведывательного управления. Я хотел предложить Центру план использования Паннвица и Кента» в разведывательных целях. Я должен был отчитаться, рассказать людям, пославшим меня в тыл к немцам, обо всем, что удалось сделать за годы войны. Но тех людей уже давно не было, а «смершу» и его начальнику Абакумову важно было доказать, что «Гуревич был завербован гестапо в качестве агента». Еще не понимая, что со мной происходит и какая страшная опасность грозит мне, я целую неделю, по шестнадцать-зосемнадцать часов в сутки, диктовал стенографисткам подробный доклад обо всем, что со мной произошло за эти годы... Много лет спустя я узнал, что и этот мой доклад, и стенограммы, i протоколы допросов в гестапо, и другие документы хранились в личном архиве расстрелянного впоследствии начальника «смерш» Абакумова. Их никто не читал. Правда не нужна была никому. Им нужна была жертва. Разоблаченный «агент» врага. Но правда жила со мной, во мне. Ее никто не мог у меня отнять. Она дала мне силы пережить и воркутинскую каторгу, и ложное сообщение следователя о гибели Маргарет Барча и нашего сына Мишеля во время американских бомбардировок, и предательство Леопольда Треппера, который, вернувшись после заключения в Польшу, начал писать книгу воспоминаний, в которой оболгал меня и подробно описал свои подвиги. Его книга «Большая игра» вышла во Франции в начале 70-х годов. А я могу написать свою книгу воспоминаний только теперь, после 45 лет вынужденного молчания. Когда в 1955 году меня освободили первый раз «по амнистии», люди из КГБ предупредили: никогда никому не рассказывать о том, что со мной произошло. Это, мол, государственная тайна. И я хранил эту тайну до 1958 года. Работал в Научно-исследовательском институте бумажной промышленности. Жил как все. Познакомился с прекрасной, доброй и душевной женщиной. Мы полюбили друг друга и готовились к свадьбе. Но ведь и Лида не знала, за кого она собирается выйти замуж. И я, продолжая за реабилитацию, написал письмо Хрущеву, Серову,Руденко. Просил, требовал вернуться к моему «делу», восстановить справедливость. Это было в мае 1958 года. А в сентябре меня снова арестовали. Оказывается, «по амнистии» меня освободили незаконно. Из мордовского лагеря я вышел только 20 июня I960 года, да и то без права жить в Ленинграде. Через некоторое время я все-таки вернулся в родной город. Давно умерла моя мать, так и не дождавшись домой сына. Но Лида, Лидия Васильевна, ждала меня и стала моей женой, женой «изменника Родины», которому она поверила больше, чем всем этим людям из КГБ. Кто-то из журналистов, писавших о моей истории, подсчитал, что с 7 июня 1945 года, когда с аэродрома меня отвезли на Лубянку, до дня полной реабилитации прошло 16 833 дня. Когда в июньском номере журнала «Знамя» за 1990 год я прочитал воспоминания Василия Новобранца о советской военной разведке накануне Великой Отечественной войны, я решил надо, чтобы и мой голос был наконец услышан. Я написал в редакцию письмо, в котором назвал себя. Это письмо редакция журнала направила в Главную военную прокуратуру. Я не знал об этом, но надеялся: пришли новые времена; может быть, на мое письмо обратят внимание. В прокуратуре решили заново изучить мое дело, за него взялись компетентные, добросовестные люди. Спасибо им. Они доказали, что я никогда не был изменником, а честно служил своей Родине, выполняя долг советского разведчика. Да, я терпел и поражения, но я участвовал и в Победе, в победе над фашизмом. А то, что написали обо мне Жиль Перро в книге «Красная капелла» и Леопольд Треппер в воспоминаниях «Большая игра» — все это большая неправда. Думаешь иногда: поздно все-таки приходит правда, но приходит. И счастье к человеку иногда приходит поздно, но тоже все-таки приходит. Однажды в моей ленинградской квартире раздался телефонный звонок. Барышня сказала: «Ответьте Мадриду». Я не удивился. С Испанией меня многое связывает. Сохранились старые дружеские связи. И вдруг по телефону я услышал: «Алло, папа. Это Мишель!» Я не мог сразу ответить. Сын, Мишель! А Маргарет? Ведь они погибли оба при бомбардировке. Но и это была неправда. Маргарет давно ушла из жизни. А вот сын наш — Мишель — жив. Он жив в Испании. И он разыскал меня. И взял себе мою фамилию. Фамилию моего отца, старого аптекаря из Харькова — Гуревич. Мы с Лидией поехали тогда в Испанию, а теперь Мишел с семьей иногда приезжает к нам в гости. Разве это не счастье?! |