<<< На титульный

Елена ДРАБКИНА «ЖИДОВОЧКА»

К началу войны я закончила девять классов 21-й минской школы. Очень любила книги, театр, «жила» нашим драмкружком Дворца пионеров, своей ролью Маленькой разбойницы в Снежной королеве» Шварца.

Там я познакомилась с Машей Брускиной, будущей героиней Минского подполья. Мы играли с ней в одних спектаклях.

…А потом встретились только в гетто. Пошли в «юденрат» устраиваться на работу, но нас не взяли.

Пока гетто не обнесли колючей проволокой, Маша встречалась со своей приятельницей Соней, студенткой мединститута, и уходила в город. В то время в Минске работал госпиталь для советских военнопленных, им руководил русский врач. Маша с Соней обесцветили волосы, чтобы не вызывать лишних подозрений, и устроились туда на работу. Маша часто говорила мне:

Лена, мне необходима мужская одежда.

Я понимала, что одежду искали для выздоровевших: они переодевались и уходили к партизанам. Несколько раз я передавала Маше одежду.

Когда в гетто ввели пропускной режим, девушки уже не могли уходить в госпиталь на работу.

В середине октября в гетто приехала машина с полицейскими. Машу схватили и увезли. Через несколько дней ее матери передали записку из тюрьмы: «Дорогая мама, не волнуйся. По крайней мере, голодная смерть мне не грозит».

26 октября Машу повесили на Комаровке. Мать пошла на место казни и, увидев повешенную дочь, лишилась рассудка. Она погибла во время первого погрома — 7 ноября 1941 года.

В 1963 году я была в Минске в музее Великой Отечественной войны. Там я увидела фотографию казни Маши, под снимком подпись: «Неизвестная подпольщица».

Я обратилась к работникам музея:

-Ведь это же моя подруга, Маша Брускина!

И услышала в ответ язвительное:

Странно, почему-то только однородная публика ее узнает.

Так мне в тот раз ничего не удалось доказать. Справедливость восторжествовала позднее...

Теперь продолжу о себе. Наш дом стоял на берегу реки Свислочь, и я рано научилась плавать. Меня заметил тренер, я стала серьезно заниматься плаваньем, освоила стили брасс и баттерфляй. Выступала на соревнованиях, заняла 1-е место среди девушек Белоруссии до 14 лет, а затем с 14 до 16 лет. В 1938 году участвовала в матче по плаванию среди шести городов Союза, проходившем в Киеве. В 1939 году была в Тбилиси на Всесоюзных детских соревнованиях по плаванию.

22 июня 1941 года в минском Дворце пионеров прох гастроли мхатовцев. Конечно же, я была там. В 12 часов концерт неожиданно прервали, все высыпали в фойе, к репродуктору. После сообщения о начале войны детям велели идти по домам. Моя мама только что вышла из больницы, а папа бы Могилеве в доме отдыха.

Уже на следующий день мы с ребятами начали рыть траншеи В городе появились немецкие десантники. Старшеклассники помогали их ловить. Я тоже рвалась пойти, но мама меня не пустила.

24 июня началась страшная бомбежка, весь город был в дыму, люди задыхались. Мы спустились в подвал, но там было еще страшнее: казалось, что дом вот-вот рухнет и нас засыплет. Выйдя на улицу, мы увидели, что наш сосед, шофер Шура Богданович, грузит вещи на машину. Он решил увезти свою семью из горящего Минска и предложил поехать с ним. Мы всей семьей сели в его грузовик и приехали в Острашицкий городок, еще западнее Минска — что называется, из огня да в полымя! Там уже шли жестокие бои, и поэтому через неделю мы пешком вернулись в Минск.

Наш дом сгорел. Сначала нас поселил у себя на Торговой улице дедушка. Потом приютил дядя, живший на Подзамковой улице Все мы: папа, мама, я, мой маленький братишка Саул и дядя Толя с семьей из четырех человек — ютились в четырнадцатиметровой комнате, кто где; я спала на столе.

Вскоре на улицах развесили приказы о контрибуции, наложенной на евреев, и об организации гетто. 14 августа была первая облава на мужчин, а во время второй пропал папа. Мы остались одни. Жить становилось все тяжелее. Сначала, пока гетто еще не обнесли колючей проволокой, мои русские подруги приходили к нам и приносили еду. Но и это стало опасно. Однажды, когда я провожала свою подругу Варю Солоненко, эсэсовец схватил ее и подвел к столбу, на котором висело объявление: «Вход нежидам запрещен». Варя потом еще приходила к нам, но моя мама попросила, чтобы она больше не рисковала.

Первый погром был 7 ноября. Тогда погибли наш дедушка и тетя с младенцами полутора и трех лет. Тактика погромов была такая: оцепляли три-четыре улицы и уничтожали всех.

Второй погром был 20 ноября. Наш дом окружили литовские и украинские полицейские. Дядя отца вышел во двор, увидел их, кинулся к нам и сказал, что дом окружен. А у нас под лестницей была сделана «малина». Я вскочила, схватила Саула и двоюродного брата Мишу и успела юркнуть туда. «Малина» уже была битком набита людьми. Дверь захлопнулась. В комнате остались мама и тетя Рахиль. Мы слышали, как охранники приказали им выйти из комнаты. Больше мы их не видели.

В «малине» мы простояли сутки, молча, притиснутые друг к другу. Среди нас была женщина с маленьким ребенком. Он вдруг плакал. В это время по лестнице шел немецкий офицер. Ребенку заткнули рот. Через сутки мы, еле живые, вышли из «малины». В комнате лежал мертвый дядя Толя — отец Миши. Я подошла к окну и увидела во дворе мою подругу Рахиль. У нее отец был первоклассным сапожником, шил и чинил сапоги генерал-комиссару города. Во время погрома их семью по приказу этого генерала охранял солдат. Я попросила Рахиль приютить нас. Мы прожили в ее комнате пару дней под охраной солдата, а потом вместе с ее семьей перешли на другую квартиру. Там нас было четырнадцать человек, мы с Саулом спали под столом.

Надо было как-то зарабатывать на хлеб. В «юденрате» меня направили разгружать вагоны с мылом на главном складе железной дороги. Нас там было 36 человек, поровну мужчин и женщин. Шеф склада, интеллигентный человек, и его заместитель Витцель относились к нам лояльно, не издевались.

2 марта 1942 года, днем, когда я была на работе, в гетто был колоссальный погром. Всех стариков, детей и неработающих взрослых вывезли и расстреляли. Вместе с ними погиб и мой братишка Саул. Мы стали упрашивать шефа, чтобы после работы

нас не отвозили в гетто, но он не взял на себя такую ответственность.

Привезли уже ночью. Ярко светила луна, блестел снег. Выстроили вдоль колючей проволоки и велели выходить по одному. Тех, у кого были удостоверения специалиста «Fachar-beiter» оставляли в живых, остальных «отсеивали» для расстрела.У меня такогно документа не было, был только «аусвайс». Подошла моя очередь. Я показала его эсэсовцу. И произошло чудо - он меня пропустил! Спаслось только четыре девушки.

Через пару дней ко мне на работе подошли двое русских ребят. Один из них - Виктор Шостак - сказал, что они могут изготовить для меня «русский» паспорт, если пообещаю, что не выдам их в случае провала. Я, конечно, согласилась, принесла какую-то фотокарточку. Они нарисовали печать. И я стала по паспорту Ядвигой Александровной Скроцкой. На складах работала русская девушка Лена. Мы были в хороших отношениях. Узнав, что у нее на границе с Западной Белоруссией живет сестра, решила уйти в работницы. Лена согласилась пойти со мной и помочь мне.

28 июля 1942 года в гетто был очередной погром. Потом начали поголовную перепись всех евреев. Мне стало ясно, что в живых остаться невозможно. Надо было уходить. В назначенное раннее утро я вышла за границу гетто - «русский» паспорт не подвел А в б часов мы уже шли с Леной на запад. Шли целый день.

Когда дошли, оказалось, что Лениной сестре работники бьпи не нужны. Я переночевала на сеновале, а утром пошла дальше одна. Как мне сказали, надо было пройти через лес и переправиться через ручей. Но я плохо ориентировалась в лесу, долго блуждала, вышла к какому-то хутору. Там было трое мужчин, говорили они все по-белорусски. Я спросила их, как найти дорогу в Западную Белоруссию. Они мне указали путь к ручью. Я дошла до ручья, но не смогла найти брод. Тогда я вернулась обратно на хутор.

- Помогите найти брод.

- А ты часом не жидовочка?

Я так растерялась, что ответила: «Да».

- Только Боже тебя упаси признаться кому-то, что ты еврейка
Мужчина вывел меня к броду. Я перешла ручей и пошла дальше. Идти в лесу было страшно, но мне повезло: встретился парень на подводе, подвез меня немного. Наконец я вышла какому-то хутору. На хуторе жили мать с сыном и дочерью. Сын потребовал у меня документы и спросил:

- А кого ты знаешь на складе?

- Виктора Шостака и Чеховского.

Он поверил и успокоился.

Вечером хозяйка попросила меня помочь ей жать рожь. На следующее утро я впервые в жизни взяла в руки серп. Конечно, у меня, городской девочки, никакого навыка не было. Хозяйка покачала головой:

Что же ты будешь делать в Польше? Таких работников там не берут.

На обратном пути на опушке леса мы встретили двух крестьян с соседнего хутора, они косили гречиху.

- тебе дивчина не нужна? — спросила хозяйка.

Нехай буде.

Так я начала работать на хуторе у Павла Булаха. Хозяева звали меня Ядя, а я зачастую забывала про свое новое имя и не откликалась на него.

Так я прожила на хуторе с месяц. В сентябре хозяева уехали на похороны родственника, а я осталась с детьми. Одна жды прибегает хозяйская дочка, Нина, и кричит: К нам партизаны идут!

Я спряталась за шкаф в горнице. Вошли семеро вооруженных, один из них по виду - еврей.

- Где хозяева?

- Мама с папой уехали, мы одни, да еще у нас дивчина из Минска. Тут я вышла и говорю:

- Я еврейка, бежала из Минска, возьмите меня с собой.

- Сейчас не можем, идем на задание, а на обратном пути заберем.

Когда вернулись родители, дети сказали:

- А наша Ядя-то жидовочка.

Павел улыбнулся:

- А я и так знал.

Оказывается, до меня они спасли еще одну еврейскую девочку - Лизу.

Партизаны, заходившие на хутор, сообщили своему командиру обо мне, через две недели десантная группа майора Богатого забрала меня в партизанский отряд. Сначала я помогала на кухне, потом просилась в строй — хотела мстить фашистам. Без оружия

не брали. Достала обрез и с 1943 года стала бойцом бригады «Большевик» отряда «Спартак». Я провоевала в партизанском отряде до июля 1944 года, когда наступил самый незабываемый для меня день - мы соединились с частями действующей армии. Помню, из машины вышел генерал, обнял меня и мы обменялись пистолетами.

Сайт управляется системой uCoz