<<< На титульный

Ефим ДЫСКИН

СОЛДАТСКИЙ ДОЛГ

Наша память, увы, несовершенна. Мы нередко полностью забываем то, что произошло с нами совсем недавно, даже вчера или позавчера, но в то же время в сознании остаются фиксированными события 30–40-летней давности, а то и полувековой давности. Наверное, в первую очередь сказывается характер самих событий, сила их эмоционального воздействия, окружающая обстановка и многие другие обстоятельства, которые мы в свое время были не в состоянии оценить и в должной мере проанализировать.

К этому следует добавить и то, что человеческая память как таковая не является застывшей, неизменной. Память – это процесс, и она обогащается за счет дополнительных воспоминаний, а главное – вновь и вновь подвергает ушедшие годы новому осмысливанию. Что вполне понятно, учитывая возраст, новые знания, встречи н впечатления. Поэтому и мои воспоминания о Великой Отечественной войне полностью подвластны этим законам, и я даю себе отчет в их несовершенстве н фрагментарности. И, тем не менее, некоторыми из них, как мне кажется, стоит поделиться, не слишком утомляя читателя долгим повествованием. Ведь не только стране в целом — всему народу выпало это труднейшее испытание, но и каждому из моих современников. У каждого это была своя война: со своей историей, своими потерями, своим горем. Была она и у меня.

С чего начать? Наверное, с первого дня – 22 нюня 1941 года. Потому что каждый из нас, кто встретил войну в достаточно зрелом возрасте, прекрасно помнит этот день. Помнит, что он делал или собирался делать, где был, при каких обстоятельствах его застало сообщение о начале войны.

Здесь необходимо сделать небольшое отступление, чтобы понятно было все последующее. Родом я из Брянска. Здесь в 1940 году окончил школу и получил аттестат с отличием, который давал право на поступление в институт без экзаменов, золотых медалей тогда не было. Передо мной открывались все пути. Но я мечтал стать студентом именно Московского института истории, философии и литературы им. Н. Г. Чернышевского (МИФЛИ). Отправил документы, получил вызов в столицу. Собеседование в институте прошел успешно, и меня зачислили – так я и оказался в Москве.

Первый учебный год прошел очень быстро – занимался с увлечением, и время прошло незаметно. Толком и со столицей не успел познакомиться, так как даже выходные нередко проводил за книгами. Было очень интересно, и, как мне тогда казалось, именно на этом поприще я мог по-настоящему проявить себя. Последний перед переводом на второй курс экзамен я должен был сдавать 23 июня, в понедельник. Накануне купил билет на поезд в Брянск, чтобы ехать на каникулы к родителям. 22 июня рано утром приготовил нехитрые вещички к отъезду и отправился в библиотеку. Только-только обложился книгами и стал готовиться к экзаменам, как в читальный зал вошел высокий юноша (я как сейчас помню его растерянное лицо с блестящими черными глазами) и сказал, обращаясь ко всем: «Ребята, закрывайте книжки – началась война!».

Помню, машинально посмотрел на часы – было начало первого. С этого момента все как бы ушло в прошлое, стало неважным, ничего не значащим. Я с горечью посмотрел на железнодорожный билет и понял, что он мне больше не понадобится – себе я больше не принадлежал. В тот же день все мы, студенты и преподаватели, собрались в институте. Был митинг. Я не помню, о чем там говорили, но общий тон выступлений был вполне оптимистический: война продлится недолго, наша непобедимая и легендарная Красная Армия быстро разобьет врага, и мы вновь вернемся к мирной жизни. Это и понятно: именно на это нацеливали нас выступления руководителей государства, книги, кинофильмы – сама атмосфера тех лет.

     Однако события развивались по другому сценарию – через полторы недели вместе с другими первокурсниками я, не дожидаясь призыва, по искреннему желанию стать бойцом Красной Армии, уже был в Сокольническом райвоенкомате Москвы.

Большинство студентов-старшекурсников вступило в ополчение, а нас, самых молодых, направили для обучения в различные срочно создаваемые военные школы. Это не были военные училища, а, выражаясь современным языком, учебные подразделения, где обучали не только азам общевойскового боя, но и сложным военно-техническим специальностям. В кратчайшие сроки осилить их могли юноши, обладавшие хорошей общеобразовательной подготовкой, поэтому студенты были в числе первых курсантов. Так я оказался в городе Бронницы, неподалеку от Москвы. Здесь мне предстояло освоить специальность артиллериста-зенитчика.

Занятия были очень напряженными, и учились мы все с большим прилежанием: изучали материальную часть – 37 и 87-миллиметровые зенитные орудия, тренировались в практической стрельбе из них по воздушным и наземным целям. У меня дело спорилось: довольно хорошо овладел этим вооружением, командиры нередко отмечали меня с лучшей стороны. Да и никого из моих сослуживцев подгонять не приходилось – все понимали, что скоро от степени усвоения всей этой науки будет зависеть жизнь на передовой. Но долго учиться не пришлось – немцы приближались к Москве. Получив начальную подготовку, позволяющую более или менее уверенно чувствовать себя возле орудий, мы были направлены в действующую армию.

Я попал в соответствии с полученной военной специальностью в формировавшийся 694-й артиллерийский полк, на вооружении которого как раз и были 37-миллиметровые зенитные орудия. Полк входил в состав 16-й армии, которой командовал генерал К. К. Рокоссовский, а артиллерией – генерал В. И. Казаков. В боях под Москвой впервые по-настоящему проявился незаурядный полководческий талант этих впоследствии всем известных военачальников. Но тогда мне, простому красноармейцу, было не до таких обобщений – у каждого была своя конкретная задача. Хотя и одна на всех – для генералов и для красноармейцев: остановить и отбросить врага.

Первое наступление на Москву фашистские войска предприняли уже в конце сентября – начале октября 1941 года. В нем участвовала почти половина всех войск и боевой техники, имевшейся у гитлеровцев на советско-германском фронте. На направлении главного удара враг создал многократный численный перевес. Наши же резервы только подходили , а в большинстве своем лишь формировались в глубоком тылу. В середине октября 1941 года немецкие войска прорвали нашу оборону, захватили Калинин (Тверь), вплотную подошли к Туле. Упорные бои развернулись под Можайском и Малоярославцем. 19 октября 1941 года Москва была объявлена на осадном положении.

Один из тех октябрьских дней хорошо запомнился. Наша батарея вела огонь по прорывавшимся к столице самолетам, но и сама подвергалась интенсивному артиллерийскому и минометному обстрелу – до передовой было рукой подать. Мы понесли первые потери – были убитые и раненые. Но никто из нас, находившихся под непрерывным артиллерийским обстрелом, не покинул свое орудие и ни на минуту не прекращал огонь по самолетам и, особенно, по парашютистам. Последние представляли особую опасность, и немцы рассматривали их как наиболее эффективную живую силу. Мне этот бой запомнился и тем, что я получил свою первую награду – медаль «За отвагу».

Навсегда мне запомнился и допрос пленных немецких парашютистов, в котором я принимал участие по воле случая. Как-то в середине октября в расположение нашей части приехал незнакомый политрук и попросил командира батареи отпустить с ним на непродолжительное время кого-либо из красноармейцев, знающих немецкий язык. Выбор пал на меня, по-видимому потому, что я был «вчерашний студент». Вскоре мы оказались в большой избе, где я увидел следующую картину. За большим столом сидел наш командир в тулупе и вел допрос троих парашютистов, взятых в плен. Когда мы вошли в избу, он спросил меня, смогу ли я перевести им то, что он будет говорить по-русски, на немецкий язык и их ответы с немецкого на русский. Я ответил, что буду стараться. Начался допрос, и я не очень точно, но по смыслу правильно, выполнял неожиданную для себя роль переводчика. В момент допроса один из парашютистов, который был ранен, попросил воды. Командир, обратившись ко мне, сказал: «Принесите ему воды». Я вышел в горницу, там стояли ведра с водой, зачерпнул кружку и подал ее раненому немцу. Он взял ее у меня дрожащими руками, но не успел поднести ко рту, как неожиданно другой немец выбил ее у него из рук и закричал: «Наин!». Он говорил, что они победители и не будут ничего брать из рук побежденных, что Москва уже пала, что уже назначен в честь победы парад войск на Красной площади.

Ведущий допрос командир показал мне отобранный у немцев пригласительный билет в ресторан по случаю победы за подписью фельдмаршала фон Бока. Пришлось кричащего немца успокоить и сказать, что рано им торжествовать победу. Этот эпизод запомнился прежде всего тем, что он красноречиво показывал, насколько были уверены фашисты в своей победе.

Моя миссия была выполнена, и меня доставили обратно в часть. Я рассказал своим товарищам все, чему был свидетель, и это еще более ясно показало нам страшное, звериное лицо фашизма.

Так до начала ноября мы продолжали действовать как зенитная батарея, отражавшая налеты немецких самолетов на Москву.

А события между тем становились все более угрожающими, и, как оказалось, самое тяжелое было впереди. К концу октября примерно в ста километрах к западу от Москвы и в районе Тулы немецкие войска были остановлены. Но затем, перегруппировав свои силы, немецкое командование в середине ноября предприняло новое «генеральное» наступление. Это была операция, которую немцы обозначили кодовым названием «Тайфун».

Главной ударной силой гитлеровцев были танковые соединения, и поэтому все возможные силы и средства советское командование бросило против этого бронированного кулака. Вот почему наши 37-миллиметровые зенитки были срочно переквалифицированы в противотанковые орудия.

В середине ноября наш 694-й артиллерийский полк, теперь он назывался истребительный противотанковый артиллерийский полк, был передислоцирован на новое место. Мы заняли боевые порядки в общей системе противотанковой обороны на Волоколамском направлении. Наша батарея разместилась на небольшой высотке в районе Скирманово (Скирмановские высоты) севернее Покровского, у деревни Горки.

15 ноября к нам на батарею прибыл полковой комиссар старший политрук Федор Хрисанфович Бочаров. Он собрал нас всех и сказал, что батарея на самом что ни на есть танкоопасном направлении, что не сегодня-завтра через наши порядки попытаются пройти на Москву танки, и мы должны сделать все возможное и невозможное, чтобы не пропустить их. Он говорил с нами по-отечески, без лишнего пафоса. Сказал, что отступать некуда, что если они возьмут деревню Горки, то отсюда рукой подать до Волоколамского шоссе, а там уже Истра, там недалеко и до Москвы. Закончил он призывом: «Отстоим родную Москву!».

Мы поняли, что бой не за горами, а потому деятельно готовили свои позиции. 16 ноября мы едва успели отрыть окопы и укрыть орудия, как услышали недалекий бой где-то впереди, в районе Волоколамска, который был уже взят немцами и со стороны которого пошли в наступление фашисты. Гремело и полыхало несколько часов подряд, потом стало стихать. Но из ближайшего леска никто не вышел – ни свои, ни чужие. Так прошла ночь, а с утра 17 ноября снова загрохотало, теперь вели огонь и по самой батарее.

В нашей батарее было четыре 37-миллиметровых орудия. Еще до танковой атаки при артиллерийском и минометном налете две наши пушки вышли из строя, у третьей заклинило затвор. Бойцы из их расчетов погибли или были ранены. Не осталось и командиров. Вот такое начало того боя: не сделав еще ни одного выстрела по врагу, мы понесли ощутимые потери – из четырех орудий осталось только одно.

Надо заметить, что у каждого зенитного орудия по штату полагалось иметь по два наводчика. Один производит горизонтальную наводку, другой – вертикальную. Огонь ведет правый наводчик. Правым наводчиком у единственного уцелевшего орудия нашей батареи был я, и так вышло, что в том бою на мою долю выпала наиболее ответственная роль.

Танковая атака началась сразу после массированного обстрела. Мы увидели два танка с белыми крестами на броне, двигавшиеся на наше орудие. Командир орудия Семен Плохих дал команду занять свои места, подпустить вражеские бронированные машины на 250-300 метров и только потом открывать огонь. Мы следили за каждым метром движения танков. Трудно передать словами те чувства, которые в тот момент овладевают тобой. Это и страх, и ненависть к врагу, а главное – стремление успеть опередить врага, собрать все силы, чтобы точно, быстро и метко поразить его. Наступил момент действовать. Последовала команда – огонь! Я нажал гашетку. Первый же снаряд попал в цель, но я по приказу Плохих послал в поврежденный танк еще один снаряд. Машина загорелась.

Второй танк стал обходить ее, и тут же был поражен метким выстрелом нашего орудия. В тот момент вблизи разорвался снаряд, а потом мина. Левый наводчик, Иван Гусев, был убит наповал. Я был ранен в левое плечо и увидел на полушубке проступающее пятно крови. В это время у нашего орудия появился полковой комиссар Бочаров. По его команде сержант Плохих занял место Гусева, а сам Бочаров принял на себя командование орудием. Тут же мы услышали его команду: «Танки справа!». Когда вспоминаю те мгновения, мне кажется, что весь огонь мощных средств, да и все внимание противника сосредоточились на нашем единственном действующем орудии. Не было буквально ни одной секунды, чтобы на огневой позиции или рядом не рвались снаряды и мины. Теперь, как и прежде, главным оставалось опередить врага, быстрее и точнее выстрелить, оказаться проворнее, тверже, хладнокровнее.

Не прорвавшись с ходу, немцы двинулись в обход. Подмерзшая земля позволяла им теперь маневрировать и на бездорожье. Три машины заходили на орудие с фланга. Нас разделяло метров пятьдесят. Мы использовали каждую оплошность врага. Один танк остановился, кажется, только на полминуты, чтобы произвести выстрел, но я успел в этот момент всадить в него два снаряда. Другой танк подставил под выстрел плохо защищенный броней бок и тоже вспыхнул, а за ним и третий танк. Я был ранен во второй раз – в поясницу и в третий раз – в левую голень. Ногу оторвать от гашетки я не мог: понял, что повреждена кость.

Убило подносчика снарядов Полоницына, был тяжело ранен Плохих – он сполз с сиденья рядом со мной.

«Танки слева!» – услышал я голос комиссара Бочарова. Теперь мне стало особенно тяжело: надо было выполнять обязанности обоих наводчиков. Комиссар взял на себя обязанности подносчика снарядов. И снова стрельба прямой наводкой, почти в упор – кто быстрее. Меня ранило в четвертый раз. На орудие с другого фланга наползали два танка. Расстояние было не более 50 метров. Я отчетливо видел, как поворачивается его орудие. Промелькнула мысль: это конец. Едва слышу голос Бочарова: «Дыскин, скорее наводи!». Силы покидали меня. Неимоверным усилием удалось опередить врага, открыть огонь – я увидел еще один столб черного дыма.

Вслед за этим наступила тишина – я потерял сознание. Как узнал впоследствии, меня, тяжело раненного, унесли товарищи на шинели комиссара. Враг больше не продолжал атаки. Танки не прорвались к Волоколамскому шоссе…

Что было дальше? Медсанбат, эвакогоспиталь и последующий путь по всей лечебной лестнице. Истра, госпиталь во Владимире и конечный пункт – Свердловск (Екатеринбург). Здесь, в Свердловске, в моей жизни произошли серьезные изменения.

Началось с того, что в конце апреля 1942 года ко мне в палату пришли начальник госпиталя, замполит, несколько врачей и стали шумно поздравлять меня с присвоением звания Героя Советского Союза. Мне показали газету «Правда», где был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР от 12 апреля 1942 года. В нем среди награжденных был один генерал – Панфилов Иван Васильевич и один красноармеец – Дыскин Ефим Анатольевич. Обоим это звание было присвоено посмертно.

Я сразу сказал, что поздравления принять не могу – ведь я живой, значит награда не моя. Тогда на имя Председателя Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинина командование госпиталя послало телеграмму с указанием всех подробностей, связанных со мной. Вскоре от Калинина пришла правительственная телеграмма, в которой было подчеркнуто, что звание Героя Советского Союза присвоено именно мне – наводчику 37-миллиметрового орудия 694-го истребительного противотанкового полка 16-й армии, с чем он, М. И. Калинин, горячо меня поздравляет и желает выздоровления.

Еще через два месяца, в июне 1942 года, в Свердловске, в театре оперы и балета, председатель комитета по делам высшей школы при Совете Министров СССР Кафтанов в торжественной обстановке вручил мне грамоту Героя Советского Союза, орден Ленина и медаль «Золотая Звезда». Конечно, я был счастлив: в 18 лет удостоится такой высокой награды! Но одновременно понимал, какая теперь тяжелая ответственность ложится на мои плечи – всей последующей жизнью оправдать это высокое доверие. Нельзя оступиться, оплошать, бросить малейшую тень на столь почетное в стране звание. К тому же в это время звания Героя Советского Союза удостаивались немногие. Это позднее, когда армия перешла в наступление, отмеченных высокой наградой стало больше.

Спустя годы, многое о тех событиях, которые мне, красноармейцу, были неведомы, я узнал из воспоминаний маршала артиллерии В. И. Казакова, командовавшего артиллерией нашей армии, из публикаций фронтового корреспондента П. И. Трояновского, из воспоминаний маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского и интервью, которое дал «Литературной газете» в канун 40-летия Победы под Москвой маршал Советского Союза Г. К. Жуков. Все они подробно описали и этот бой, и нашу батарею. Я узнал, что в ноябре 1941 года наша третья батарея защищала, может быть, один из последних оборонительных рубежей, что неподалеку за нашей позицией, в Новопетровском, располагался штаб командующего 16-й армией К. К. Рокоссовского. Узнал также, что к высокой награде я был представлен полковым комиссаром Бочаровым, командармом Рокоссовским и командующим фронтом Жуковым. Позже я узнал и то, что командир нашего орудия С. Плохих был награжден орденом Ленина, а Бочаров – орденом Красного Знамени.

Хочу особо подчеркнуть: все артиллеристы нашей 3-й батареи оставались до конца верны своему воинскому долгу, они все заслуживают высших государственных наград.

Вспоминая пережитое, не могу не сказать о той роли, которую сыграли в моей жизни два человека – Павел Ильич Гаврось и Ефим Иванович Смирнов. Они в полной мере определили и направили всю мою последующую жизнь, и я навсегда сохранил к ним безграничное уважение и благодарность.

На базе Свердловского госпиталя, где я находился после ранения, размещалось эвакуированное сюда из Киева военно-медицинское училище, и мы, находившиеся на излечении, общались с его курсантами. Видимо, командование училища предварительно знакомилось с личными делами соответствующего контингента раненых. Так, неожиданно для себя, я был приглашен на беседу с начальником училища полковником медицинской службы П. И. Гав-росем. Он поинтересовался моим прошлым и предложил мне по возможности начать посещать занятия.

Поначалу я даже не очень осознал смысл этого предложения. Дело в том, что был очень истощен, болела раненая нога, начался остеомиелит, я мучился от бесконечных фурункулов. К тому же я считал себя артиллеристом и мечтал вернуться на фронт. Прочитав мои мысли, Гаврось сказал: «На фронт ты скоро не вернешься – надо лечиться. Но парень ты молодой, видать, способный, не теряй время, учись, а медики в нашей армии нужны не меньше, чем артиллеристы. Учись и лечись». Словом, вернулся я в палату в полном смятении. Но Гаврось оказался удивительно заботливым человеком, и я постепенно все больше и больше стал втягиваться в учебу и увлекаться новой для меня наукой.

Кстати, все это приобщение меня к военной медицине происходило еще до моего награждения. Когда же произошло награждение, одним из первых, кто искренне и горячо меня поздравил, был полковник медицинской службы Гаврось. Забегая вперед, скажу, что впоследствии еще многие годы, до самой его кончины, я поддерживал с ним связь. Это удивительный человек.

Здесь же, в Свердловске, мне довелось встретиться и с начальником Главного военно-санитарного управления Красной Армии генерал-полковником медицинской службы Е. И. Смирновым. Так получилось, что он, знакомясь с госпиталями на Урале, оказался и в нашем. Очевидно, ему доложили обо мне как уже о курсанте – Герое Советского Союза. Он вызвал меня к себе, и в кабинете начальника училища состоялась наша беседа. Ефим Иванович был исключительно внимателен, говорил со мной по-отечески, дружелюбно, и предложил мне поехать в Самарканд, чтобы продолжать образование в Военно-медицинской академии, эвакуированной в Среднюю Азию из Ленинграда. Я откровенно высказал ему свои сомнения относительно состояния здоровья. Особенно беспокоил меня остеомиелит и свищи с гнойным отделяемым.

Но Смирнов, как и Гаврось, заметил: «Что ж, будешь лечиться и учиться. В академии тебя обязательно вылечат». С «путевкой» от этого замечательного человека я поехал в Самарканд, где началась новая для меня жизнь.

В годы учебы в академии я периодически на месяц-два ложился в госпиталь. Профессор Т. Я. Ариев дважды оперировал меня. Постепенно я стал поправляться: сказалась молодость и забота жены, Доры Матвеевны.

Что сказать в заключение? Наверное, то, что наше поколение честно выполнило свой долг перед Отечеством, и нам не в чем упрекнуть себя. Мы прожили свой век «как люди и для людей».