<<< На титульный

Григорий ЕРЕНБУРГ

ЖИЗНЬ КАК ПОДАРОК

     Я родился в типичном еврейском местечке. В Щедрине жило не более 1 200 человек, почти все были евреи. В нашем маленьком местечке было 3 синагоги. Отец мой, Борис Давыдович, был сапожником, мама, Рахиль Герцевна — домохозяйкой. В семье было четверо детей.

     В 1931 году мы переехали в Бобруйск. Через два года, в 1934 году я пошел в белорусскую семиклассную школу и в июне 1941 года ее закончил. В начале лета готовился поступить в техникум. 21 июня был обычный день, вечером мы ложились спать, не подозревая, что это последняя мирная ночь и что впереди нас ждет череда кошмарных дней и ночей.

     Проснулись мы на рассвете от сильного шума. Это был даже не шум, а грохот, он оглушал и вселял безотчетный, животный страх. Мы выбежали на улицу в чем были; то, что мы увидели, было просто ужасно. От дома соседей осталась большая воронка, кругом валялись вещи, но людей, живших в этом доме, мы не нашли. Только днем по радио передали, что началась война. Мы ее встретили на несколько часов раньше.

     Город стали методически бомбить день за днем. Мы перебрались к папиным родителям на окраину города, у них был небольшой садик, куда мы уходили во время бомбежек: никто не хотел умирать под развалинами. Немцы продвигались быстро, но настроение у людей было бодрое, почему-то не верилось, что все происходящее — серьезно. Утром 26 июня по городу прошел слух, что лучше уйти на некоторое время за реку Березину. Многие семьи сорвались со своих мест, наша тоже решила уйти.

     Мы перешли мост, но солдаты, которые его охраняли, просили не останавливаться, а идти дальше. Так мы шли по дороге всю ночь с вещами, со стариками, с грудными и малолетними детьми. Шли одни штатские, военных среди нас не было. На рассвете сначала мы услышали гул, а потом появились самолеты. Их былмного. Они стали расстреливать колонну людей. Люди прижимались к земле, дети плакали, кто-то молился. Когда кончились боеприпасы, самолеты улетели. Многие погибли и были ранены. Остальные же пошли дальше в сторону Рогачева. Мы решили в Щедрин, где у нас оставались родственники. Там мы узнали, что 28 июня немцы заняли Бобруйск. Через Щедрин проходили отряды Красной Армии, уже не скрывая того, что отступают; они успокаивали, говоря об отступлении как о временном явлении.

     1 июля, рано утром, мы увидели танки. Издалека показал что это наши: на башенках у них были красные флаги; но когда они подошли поближе, мы разглядели свастику в центре. Танки прошли не задерживаясь, вслед за танками двигался немец обоз, такой большой, что в колодцах вычерпали всю воду для то чтобы напоить лошадей.

     Была организована комендатура, полицейскими были поляки,  которые пришли вместе с обозом. Людей не трогали, и казалось что евреям ничего не угрожает... Беда еврейского народа в том что мы до последнего мгновения не хотим верить в самое худшее, а когда это худшее наступает — предпринимать что-либо уже поздно. До нас доходили слухи о зверствах фашистов в Польше, но не хотелось верить и думать, что нечто подобное может произойти с нами.

     Отец решил сходить в Бобруйск и узнать, как там обстоят дела. Через некоторое время нам передали, что отец уже работает на лесокомбинате, получает паек, и в городе все тихо. Мы решили вернуться всей семьей. За день мы прошли все расстояние пешком и вечером уже были в городе. Но все было далеко не так радужно, как нам передали. Наш дом был разграблен, отца с работы выгнали, вышел приказ надеть желтые звезды (за непови­новение — расстрел). Организовали «юденрат», и евреи должны были туда ходить каждый день отмечаться и получать работу.

     На нашей улице стояла автоколонна, и немцы частенько заходили в наш дом. Мама стирала им белье, готовила. За это они давали продукты. Один немец, который заходил чаще других, даже предлагал вывезти нашу семью тайно за город, но мы не видели в этом острой необходимости.

     Свои карательные операции немцы обычно старались приурочить к какому-либо празднику. 9 сентября 1941 года был еврейский Новый год. Отец собирался на работу, а папина сестра и ее муж к этому времени уже ушли. Зашла бабушка и сказав что в соседнем доме немцы очень сильно избивают еврея, и отцу лучше куда-нибудь спрятаться. Он укрылся в сарае, а дедушка остался молиться в дальней комнате. Через некоторое время м узнали, что квартал оцеплен и всех мужчин грузят в крытые машины. Вскоре немцы появились и в нашем доме. Они нашли дедушку, сильно его избили и увели с собой. Отца они не нашли, а меня посчитали маленьким.  Вечером пришел соседский мальчишка и сказал, что всех их свезли в крепость на окраине Бобюруйска, где уже заключено около 18 тысяч военнопленных  Позже мы узнали, что почти всех, кто там находился, сожгли заживо. Отец больше не мог выйти из дома, но долго его прятать мы тоже не могли. Немцы каждую ночь с собаками искали по ночам мужчин. Собаки были специально обучены, их натравливали на найденную жертву, и если разорванный ими человек продолжал дышать, его добивали из пистолета.

     Мужчин убивали, а женщин унижали. Однажды ночью к нам пришли немцы, включили патефон, заставили всех бывших оме женщин раздеться донага и танцевать перед ними. С тех пор панический страх, чувство безысходности не покидали нас. Потом в городе открыли дом терпимости, и все наши кровати и матрацы забрали для него. Мы же спали на сене и прикрывались собственной одеждой.

     Однажды к нам приехали крестьяне из деревни Китин, они были русские и дружили с моим отцом еще до войны. У них был один лишний пропуск, и они вывезли отца из города.

     22 октября вышел официальный приказ: всем евреям в три дня переселиться в гетто. Это был район рядом с бывшим аэродромом, в котором уцелело несколько десятков домов, но все они были без окон, а часть почти без крыш. 25-го утром, когда мы уже собрались уходить, приехал один крестьянин, и мама попросила спасти хотя бы старшего сына, то есть меня. Я не был похож на еврея и вполне мог сойти за сына этого крестьянина. Он согласился и взял меня с собой, а мама осталась с тремя маленькими детьми. Этот крестьянин предложил мне остаться у него, но я пошел в Щедрин и разыскал там отца. Тому, что я рассказывал о событиях в Бобруйске, никто не верил, говорили: «Мальчик, ты сгущаешь краски, что сделали бедные евреи немцам, мы же безобидные, нас не тронут...» Отец хотел вывезти маму и детей из гетто, он искал людей, которые согласились бы помочь — ведь это было небезопасно.

     Он ничего не успел сделать. 7 ноября 1941 года в Бобруйске было полностью уничтожено еврейское гетто. Погибло около 35 тысяч человек. Я часто задаю себе вопрос: о чем думала моя мама, когда вела на расстрел своих детей? И не нахожу ответа...

     О том, что случилось в Бобруйске, мы узнали 9 ноября. К этому времени Щедрин тоже был превращен в гетто.

     8 марта 1942 года стоял такой суровый мороз, что мы с отцом не смогли вернуться на ночь в Щедрин (нам разрешали выезжать на день из гетто как сапожникам). Утром мы узнали, что в ту ночь все население Щедрина было согнано на еврейское кладбище и там расстреляно. Предварительно их заставили вырыть большие ямы (немцы во всем любили порядок); детей бросали туда живыми.

     Вечером за нами приехал полицейский. На середине пути мы увидели отблески пожара - это горел Щедрин. Отец спрыгнул с  саней и отказался ехать дальше - было безразлично, где нас застрелят: в поле или на кладбище. Почему полицейский повернул обратно? Может, испугался, что нас двое, а он один, и ночь на дворе? Со старостой, в доме которого мы остановились, они решили, что поутру нас свяжут и отвезут куда надо.

     Охранявшие нас молодые ребята, чтобы как-то скоротать время, сели играть в карты и нас взяли в игру. Так получилось, что я «вышел» первым и попросился «на двор», а отец вызвался меня проводить. Чтобы не вызывать подозрения, мы пошли в одних рубашках: лучше замерзнуть, чем стать очередной мишенью. Мы обошли несколько дворов, но люди боялись нас принимать. Когда мы почти потеряли надежду, нас пустил в дом один хозяин. Он был коммунистом, и за его домом уже следили. Он нас одел, дал нам с собой еды и сказал, что нужно идти около 90 километров в сторону Рудабелки. Этот лесистый и болотистый край, куда немцы побоялись сунуться и где после отступления Красной Армии под снегом осталось много оружия, стал партизанский зоной. Там даже фактически сохранилась советская власть.

     Мы ушли в лес. Блуждали там всю ночь, несколько раз возвращаясь к тому месту, откуда ушли. Под утро встретили местного паренька, еврея из Щедрина, он выбрался из могилы и тоже шел к партизанам. Он показал нам дорогу, и мы пошли лесом. Однажды наткнулись на полицаев, но они нас не тронули, видно, рассудили, что все равно нас где-нибудь пристрелят. Мы шли несколько дней, совсем выбились из сил. Тут нас приютил один старик, накормил, дал помыться в бане и указал кровавый слей (видно, везли раненого), по которому мы вышли к партизанам

     Таких, как мы, там было множество, некоторые пришли целыми семьями. Без оружия в отряд не брали, а его было очень мало - порой партизаны шли на задание с голыми руками и подбирали оружие погибших товарищей. Нас определили в хозяйственный взвод, и мы ходили в караул.

     В начале апреля немцы решили покончить с этим партизанским «гнездом». Было проведено несколько карательных операнд. Вперед пустили две дивизии словаков, потом шла дивизия СС. Их поддерживали танки и самолеты. Немцы методично уничтожали деревни, которые попадались на их пути: людей сгоняли в самый большой дом или в колхозный сарай и там сжигали, а уцелевших добивали позже. Пустые дома немцы не трогали — их отдавали на разграбление полицаям.

     Партизаны уходили в глубь леса. Чтобы сохранить боевые отряды, решили не брать обоз: раненых, женщин, детей. Евреев тоже не взяли, а тех, кто был вооружен, разоружили. Мы видели, как отряды  строились и уходили. Попытались встать вместе  с отрядом – но нас отогнали. Тогда мы пошли за ними тайно. Когда мы уже прошли несколько километров, то услышали стрельбу. r х кто не успел уйти с той поляны, немцы расстреляли. Глубже в лес они заходить не рискнули. Вечером мы подошли к своему командиру Коваленко, и ему пришлось взять нас в отряд.

     Среди боевых отрядов был один, состоявший только из евреев, командир его тоже был еврей. В одной из операций он, раненый, попал в плен. Немцы запрягли его в телегу, заставили ее везти, а потом, вволю поиздевавшись, они его убили. Все время, пока я был в партизанском отряде, я боялся, что меня пошлют расстреливать пленных или что я попадусь немцам живым.

     Один из партизан подарил мне обрез, он был велик для меня, приклад мешал ходить, бил по косточке ноги, но я был счастлив, я хотел воевать и теперь я был воином. Наши отряды устраивали диверсии в Белоруссии и даже в Польше. Иногда боевые группы уходили на несколько месяцев. Вначале меня не брали на задания, но однажды я тайком пошел за одной группой и командиру пришлось взять меня с собой. Потом я вырыл из-под снега пару гранат. А однажды мне по-настоящему повезло: обменял сапоги на наган. Теперь я был полноправным бойцом. Связи с «Большой землей» у нас не было, о положении на фронте мы ничего не знали. Воевали так, как подсказывала нам совесть, уничтожали врага, не давая ему ни на минуту забыть о том, что он здесь ненадолго и скоро его погонят.

     В начале лета 1942 года мы узнали, что к нам в лес с самолета сбросили несколько человек, присланных из Москвы. Один из них, Ветров, позже стал командиром соединения партизанских бригад. Была установлена связь с Москвой. Стали регулярно прилетать самолеты. Мы получили рации, оружие, махорку, отправили в тыл раненых, женщин и детей. У нас даже появилась своя газета. Особо отличившихся партизан стали награждать орденами и медалями. Была своя «норма», чтобы получить Героя Советского Союза – нужно было пустить под откос 15 эшелонов.

     По всему протяжению железной дороги немцы вырубили леса и наставили дзоты.  Поезда ходили только днем. Была объявлена «рельсовая война». Партизаны собирались на определенном участке и взрывали его. Одну спичку выдавали на семь человек. Каждый из них должен был зажечь свой фитиль и успеть добежать с зарядом взрывчатки до железнодорожного полотна: когда у первых заряды рвались, последние только подбегали к путям, чтобы подложить свой заряд. Многие не успевали донести, многих убивало осколками — это были очень опасные диверсии,  но они надолго выводили из строя железную дорогу. Наш взвод всегда был впереди, даже зарядов нам давали больше, чем остальным, и  мы гордились этим.

     В ноябре 1943 года нам было приказано любой ценой занять полицейский гарнизон в Ломовичах, нас должны были поддерживать танк и другие отряды. Мы первыми ворвались в поселок и оказались под сильным огнем противника. Силы были неравны и мы отступили. Из тридцати человек нас осталось четверо. Kак мы узнали позже, танк заглох и в последний момент операцию отменили. Наши жертвы были бессмысленны, но на войне это обычное дело.

     К марту 1943 года отдельные части Красной Армии вклинились на территорию,, оккупированную немцами, и частично соединились с партизанами. Немцы решили ликвидировать этот «выступ». Стали прочесывать леса с собаками. Наш отряд решил уйти в Польшу, но попал в засаду и не смог перебраться за линию фронта. Многие тогда погибли, а те, кто остались в живых, вернулись обратно в леса. До трех часов дня немцы с собаками рыскали по лесу (позже они ходить боялись), а мы, разбившись на группы по 5-6 человек, до трех часов дня стояли в болоте по горло в воде, спасаясь от них. Потом выбирались, сушили одежду, искал! съестное по деревням. Там нас никто не ждал, одичавшие куры доклевывали полуистлевшие трупы. В пустых домах можно было найти еду, если не столкнешься с бандой мародеров. Так продолжалось до конца весны 1944 года.

     Наконец отряд, точнее, те, кто выжил, двинулись в сторону Польши. 26 июня 1944 года мы соединились с передовыми частями Красной Армии. С этого дня для меня война закончилась. В армию меня не взяли как малолетку, но еще до поздней осени мы прочесывали леса и вылавливали полицаев и немцев.

     Если я остался жив, прошел все испытания той страшной войны,  то моя жизнь, мои дела нужны другим людям, я смогу еще кому-то помочь. И пока я жив, я стараюсь жить для людей.