<<< На титульный

Арон ЗУСЕС

МАЛОЙ КРОВЬЮ, КОРОТКИМ УДАРОМ…

     Начало войны для шестнадцатилетнего парня было похоже на игру. Недавно закончилась финская, в городе  -затемнение, по  Старо-Парголовскому проспекту, где я жил с родителями в маленьком деревянном домике, в направлении Финляндии проходили войска.

     Пропаганда выставляла зимнюю кампанию 1940-го как необходимую и победоносную, а я думал: «Хорошо бы повоевать с противником посильнее, разбить его на его вражьей земле малой кровью, коротким ударом» (как тогда пели в песне).

     День 22 июня 1941 года был на редкость теплым, а ночью -  белой и прозрачной - мы все высыпали во двор, услышав треск выстрелов. Высоко в небе раскрывались белые зонтики от разрывов зенитных снарядов.

     - Учебная стрельба! — заявляли дворовые авторитеты. Никто и подумать не мог, что фашист летает над Ленинградом в первый же день войны. Но это было...

     Потом настали дни, когда по улицам провозили аэростаты, ввели продовольственные карточки (тогда еще вполне «сытные»), а по радио говорили о скором конце фашистов - вот-вот должен был восстать рабочий класс Германии... О том, что происходило на фронте, можно было судить по сводкам Совинформбюро, в которых редко сообщалось о сдаче городов или целых областей, зато были сообщения о смене направлений боев — Минское, Бобруйское, Псковское, Порховское, Лужское — и тут-то мы все поняли: враг подошел к Ленинграду. Это сразу стало заметно: на улицах появились пожилые люди в хлопчатобумажной красно­армейской форме и в пилотках, неаккуратно сидевших на седых, стриженных «под ноль» головах. Это война входила в наш дом.

     После бурного семейного совета, на котором не обошлось без слез, было решено, что отец со старшим братом останутся в Ленинграде, а мы с матерью эвакуируемся. 28 августа два 6уксира потащили нашу баржу мимо Шлиссельбурга (с захватом которого  через несколько дней началась блокада), по Мариинской системе и Волге до Куйбышева. Там у нас не было ни родственников, ни знакомых, и мы решили поселиться в деревне в ста километр от города.

     Я пошел работать в колхоз. Стояла глубокая осень, а поля еще были не убраны. Мне доверили лошадь, запряженную в бревноволокушу» которое постромками крепилось к хомуту. Я должен был, держа в руках вожжи, стоять на бревне и, управляя лошадью, собирать скошенную пшеницу в кучу, а потом отволакивать ее к большому стогу. Работа была тяжелая, непривычная для городского мальчика, но зато кормившая и меня и больную мать — восемь килограммов муки в месяц.

     Фронт придвинулся к Волге, и в ноябре нас, малолеток, отправили копать окопы. О том, как мы там существовали, рассказывать не буду, достаточно сказать, что как только Волга замерзла, началось массовое бегство. В компании своих деревенских приятелей я тоже совершил этот непатриотичный, но спасительный поступок. Мы протопали пешком 80 километров, провалились в полынью на Волге, но все-таки добрались до своей деревни, попарились в бане и снова почувствовали себя людьми. Нас никто не трогал, и мы продолжали работать в колхозе.

     В марте 1942 года к нам приехал отец, вырвавшийся из Ленинграда по Ладоге, и я, решив продолжить образование, только было поступил в железнодорожный техникум, как меня в неполные 18 лет призвали в армию. Нас с однокурсниками привели на вокзал и оставили ждать подтягивающуюся команду в пристанционном садике. Был поздний вечер, и я, положив под голову «сидор», заснул мертвым сном. Проснувшись утром, я обнаружил, что вся команда уехала. Я здорово напугался: случившееся попахивало дезертирством. Мне повезло, в военкомате, куда я прибежал, принял меня порядочный человек, поверил, выдал литер и отправил поездом к месту назначения -  в Маршанское пулеметно-минометное училище.

     Жизнь в училище сахаром не была. Занимались по десять часов. Обедать в столовую на другой конец города ходили только те, у кого была хоть какая-то обувка, остальные ждали их возвращения, обувались и шли во вторую очередь, к шапошному разбору. Вечно голодный, разбивший свои городские ботинки после недели «строевой», я нашел на помойке брезентовые опорки без подошв, обмотал их проволокой и по праву встал в ряд первоочередников, Такой праздник был, когда в училище стали поступать сапоги, по шесть-восемь пар в неделю - особо отличившимся! А что за счастье, если ты попадал в наряд на кухню!..

     В конце октября 1942 года, когда обстановка под Сталинградом  стала очень опасной, наше училище частично расформировали и курсантов направили в части, идущие на фронт.

     Я нисколько не жалел, что попал под Сталинград, не пoлvчив  офицерского звания. После училища служба во фронтовой части показалась мне раем. Тут не было старшины и курсантов люто ненавидевших евреев,   не надо было прятать в бане свой «обрезанный конец», тут была другая жизнь, с другой шкалой ценностей, проверявшая тебя на прочность самым тяжелым на фронте - физической нагрузкой. Пулеметный расчет - четверо 18-летних мальчишек - волок по бездорожью километр за километром станковый «максим» (66 кг), десять коробок с пулеметными патронами (еще 100 кг), личное оружие, патроны, гранаты, НЗ. Двое за веревку тащили сани, полозьями которых служили широкие лыжи, а двое сзади толкали их прикладами винтовок.

     Мороз работал на нас. В отличие от немцев, одетых в тонкие шинелишки, пилотки, а потом в бабьи платки и соломенные валенки, мы были в теплом белье, ватных штанах и телогрейках, в валенках, шубных и фланелевых рукавицах, шерстяных подшлемниках. Зато ни днем, ни ночью не покидало нас чувство голода. Всю дневную пайку замороженного, ломающего зубы хлеба (900 граммов) съедали, как правило, до завтрака. Физическое истощение и депрессия довели меня до того, что я потерял аппетит и не мог справиться со своей пайкой. У этой последней черты мне повезло: меня ранило в ногу.

     Пулевое ранение было легким. Я думал, подержат в медсанбате неделю-другую - и обратно на фронт. Оказалось, что у меня обморожены ноги, и как раз в день капитуляции группировки Паулюса я попал в госпиталь. Это был двухэтажный деревянный барак, на полу которого вповалку лежали раненые. Матрацами служили шинели, подушками - шапки, трехразовой едой - пшено без единой жиринки. Но молодость брала свое, пулевое ранение зажило быстро, а что три месяца гноились обмороженные ноги - так это легкораненые, вроде меня, переносили безропотно, уделяя по мере сил и потребности внимание медсестрам и санитаркам. Тем более, что теперь, в мае 1943 года, с фронтов приходили известия повеселее.

     Из выздоровевших сколотили команду в 25 человек и направил на фронт. Командиром назначили старшину, который почему-то щеголял саблей на боку. Как она к нему попала и зачем был нужна, осталось загадкой. Старшина был человек стреляный бывалый, он собрал нас и произнес напутственную речь: «Главное  не высовываться, дальше фронта не пошлют, ниже рядового не  разжалуют». Эти свои принципы он четко воплощал в жизнь. От Сталинграда до Ростова мы добирались целый месяц: на цистернах,  на тормозных площадках, крышах, даже на ступеньках товарных гонов — мы и в самом деле не спешили.

     Пробыв месяц в запасном полку, я снова попал на фронт. Как-то получилось, что и на этот раз моя фронтовая жизнь началась со сцены расстрела своего же товарища. Первый раз там, под Сталинградом - это был вчерашний моряк-дальневосточник, прослуживший на флоте шесть лет. Его ликвидировали за «самострел». Это была ужасная акция. Подобную описал Виктор Астафьев в одном из своих рассказов. Теперь, под Ростовом, расстреляли молодого солдатика, обвиненного в дезертирстве. Видимо, эта фронтовая педагогика должна была воздействовать на нас, чтобы нам, мальчишкам, неповадно было.

     Казалось, что теперь уже у меня не было шансов остаться в живых, но Бог был милостив к молодому вояке: я был тяжело ранен в ногу осколками мины. Так начались мои путешествия по эвакогоспиталям и санитарным поездам, которые закончились в Тбилиси, в госпитале, где меня лечили шесть месяцев. Выпи­савшись оттуда, я два года не расставался с костылями.