<<< На титульный

Юлия КАГАНОВИЧ

В БЛОКАДЕ МЫ БЫЛИ СВОБОДНЫЕ ЛЮДИ

Вспоминая блокаду, прихожу к убеждению, что ее восприятие как символ преодоления страданий, прошло испытание временем. Не покорность страданиям, а твердая убежденность, готовность отдать все силы победе. Такой осталась в памяти ленинградская блокада.

Одним из поводов взяться за перо явилось появление в 1996 году нескольких статей, где утверждалось, что Ленинград во время блокады весь вымер, исключая тех счастливцев, кто крутился около начальства и генералитета. Отсюда незамаскированный вывод – город надо было сдать немцам, чтобы избежать огромных жертв. Эта точка зрения и заставила меня рассказать об одном из эпизодов многогранной и сложной истории блокады от лица рядового ее участника.

Теперь очевидно, что осада Ленинграда оттянула с других фронтов крупные силы немецкой армии, не позволила окружить Москву, потерять Балтийский флот, однако в блокадные дни мы познавали свое место не по стратегическим соображениям, а по душевному настрою.

Другой повод для написания воспоминаний – очень радостный. В том же 1996-м году я услышала по радио отрывки дневниковых записей писателя Алексея Ивановича Пантелеева, который поведал о преследованиях «социально чуждых» людей, среди которых он оказался. Лишенный паспорта, продовольственных карточек, он был вынужден скрываться, и только под чужим именем был спасен в стационаре для дистрофиков, где ему сделали несколько вливаний кровезаменяющих растворов хлористого кальция…

Боже мой! Да ведь это те самые растворы, которые все 900 блокадных дней мы производили на созданном нами маленьком производстве!

Создание нашего производства – только один из примеров самозащиты города, но он – прямое свидетельство живого духа сопротивления смерти.

В первые недели войны в городе было тревожно. Царила растерянность. Чего только стоила эвакуация детей без родителей в Ленобласть, где уже шли бои!

Я была тогда аспиранткой Института галургии, помещавшегося на Тифлисской улице Васильевского острова. Нас перевели на казарменное положение с ночными дежурствами. Готовились к возможной химической войне. Но скоро стало ясно – предстоит эвакуация. Отказались от эвакуации всего несколько человек, и я была в их числе. Последняя группа сотрудников покинула город осенью 1941 года. Нас осталось: три аспирантки, начальник первого отдела Клавдия Ефимовна Волкова, снабженец Мария Ксено-фонтовна Кацель, лаборант Мария Михайловна Кузьмина, два дворника, муж и жена Барковы, и милая женщина Мария Александровна Логинова – уборщица.

Сознание того, что город в осаде, впервые появилось у меня в октябрьский вечер, когда я возвращалась домой с железной печур-кой-«буржуйкой». Я шла по Дворцовому мосту. Темнело. Нигде ни огонька, и только зарево боев на горизонте. Возникло острое ощущение: мы во вражеском кольце.

В том же октябре мы решили обратиться в Аптечное управление с предложением участвовать в производстве медикаментов. Начальник аптечных складов Гольман сказал мне: в городе осталось 1,5 килограмма хлористого кальция и столько же хлористого натрия. Потребуются тысячи килограммов, потому что из этих солей приготовляют растворы для внутривенных вливаний при большой потере крови. Привозить в осажденный город такие количества невозможно. Подумайте, как наладить их производство.

Сейчас создание нового производства при таких исходных условиях, что называется «с нуля» представляется мне отвагой незнания, а что это получилось – кажется чудом и началом целого ряда чудес, прошедших потом через всю блокадную жизнь.

В итоге маленькая группа разных людей, соединенная трагическими обстоятельствами, сумела полностью обеспечить Ленинградский фронт и городские госпитали хлористым кальцием и хлористым натрием. Это произошло без всякого приказа, без помощи «сверху», но с помощью сознания, что мы все участвуем в общем деле спасения человеческих жизней.

Запомнился один из самых тяжелых дней начала января. Мама уже не могла вставать. Рядом с нашим домом на улице Маяковского прорвало водопроводную трубу. Выстроилась огромная очередь с чайниками и ведрами. Чтобы получить свою порцию, пришлось простоять на морозе несколько часов. Придя домой, я позорно разревелась. Спокойно, твердо моя мама сказала: «Если ты не способна терпеть, то отрави меня и себя». Я получила заслуженный урок, слез и жалоб больше не было.

А потом случилось чудо, действительно – чудо. В середине января к нам вошел незнакомый человек с рюкзаком, в руке у него была записка от моего отца, который тогда находился в Перми. Отец послал нам драгоценную посылочку: пакетик сахара, две маленькие банки с маслом и крупой. Человек с рюкзаком совершил подвиг: каким-то способом, думаю, через военный завод, смог добраться из Перми до Ленинграда и доставить посылки нескольким семьям. Я не знаю его имени, но всегда буду помнить этого человека. Он подарил нам несколько счастливых дней, увы, быстро прошедших. Любопытная деталь: у меня были отморожены два пальца на правой руке, началось нагноение. В тот вечер, когда была получена посылка, я жадно съела кусочек масла. Наутро нагноение прекратилось, и рана на руке затянулась. Так бурно организм впитывал живительную силу.

Страшный блокадный январь 1942-го. Морозы стояли небывалые, кроме ничтожной нормы хлеба, по карточкам ничего не давали. За стакан неочищенного овса, кучку картофельных очисток или старых капустных листов («хряпы») на рынке нужно было отдать весь месячный аттестат. На дрова пошли книги, мебель, которую удавалось разрубить топором.

И по сей день четко помню несколько картин того января: проходя по улице Маяковского, как-то заметила, что гора трупов, зашитых в белые тряпки, уже выше второго этажа разрушенного больничного здания. Поразило не количество трупов, а то, как их сумели поднять так высоко. На той же улице в сугробе лежала голова женщины с черными косами. Иногда голова скатывалась на пешеходную тропинку, приходилось отталкивать ее ногой. Я это делала несколько раз почти равнодушно, но страшно было приблизиться к трупу мальчика, лежавшего у часовенки Преображенского собора. После смерти у него выросли волосы и ногти – волосы стали дыбом, а ногти приняли вид звериных когтей. И еще одна из картин тех дней – объявление на стене: «Меняю гроб новый, не бывший в употреблении, на продукты»*.

В феврале наша работа возобновилась и потом уже не прекращалась ни на один день, до полного освобождения города от блокады.

Трудно сейчас представить, как могли несколько человек в тех условиях везти на себе все – таскать тяжести, вести процесс в качестве аппаратчиков, осуществлять контроль производства, заполнять ведомости, наряды. Быть может, это тоже одно из обыкновенных чудес.

В нас поверили, и, когда город готовили ко второй блокадной зиме, нам поручили разработать технологию и изготовить партию кальцекса на случай возможной эпидемии гриппа. За один месяц мы отправили в аптечный склад города 250 кг кальцекса.

За весь период блокады было произведено несколько сотен тонн хлористого кальция (напомню, что перед блокадой в аптечном складе было 1,5 килограмма), несколько тонн хлористого натрия, а также выполнялись отдельные заказы на другие солевые препараты.

* Это связано с тем, что появились слухи, что могилы разрывают для повторной продажи гробов.