<<< На титульный

Рита КАЖДАН

ЛИШЕННЫЕ ДЕТСТВА

После первой бомбежки Минска мы – родители, мой восьмилетний брат Гера и я – ушли в деревню, где многие годы снимали дачу. Надеялись там спастись от гитлеровских бомб. Но поползли слухи, что вскоре придут немцы, и хозяева потребовали, чтобы мы ушли. Аргумент был лаконичен: «Вы евреи, и из-за вас сожгут наш дом».

Мы вернулись в город. Через день, 28-го июня, мимо наших окон уже громыхали немецкие танки – предвестники ожидающей всех евреев, а значит и нас, смерти. Но пока мы жили в доме у соседей, так как наш сгорел. Месяц спустя, 25-го июля, нас загнали в гетто, по которому мы могли передвигаться только от одной ограды из колючей проволоки до другой. Наше (более восьмидесяти тысяч евреев были туда загнаны) жилье по тесноте походило на переполненные тюремные камеры: в каждой комнатке небольших квартир теснилось по несколько семей. Единственной надеждой оттянуть смерть своей семьи был выход на работу (разумеется, не в одиночку, а в колонне, под конвоем) и получение аусвайса, то есть удостоверения рабочего. Мой отец работал электриком и такое удостоверение имел. Однако и оно не всегда помогало…

По приказу юденрата, к 31 августа надо было представить список жильцов всего дома. Отец был старшим по дому, он составил этот список и понес. Вскоре наш дом окружили, к нам ворвались солдаты. Но хватали только мужчин. Мы радовались, что отца нет дома, думали: может, пришедших в юденрат не тронут. Однако, как потом оказалось, сдав список, он пошел к маминой сестре. А оттуда брали всех. Вместе с отцом и дядей забрали тетю и их дочь, мою ровесницу, 4-летнего сына они успели сунуть под кровать.

Больше мы отца не видели…

Главой семьи стала мама. Она устроилась на работу в геттов-скую администрацию, чтобы получить удостоверение и паек. Однако паек был очень мал. Первое время нас спасала от голода моя бывшая няня, но вскоре она перестала приходить к условленному месту. Боялась – ведь за помощь евреям тоже расстреливали.

Первую массовую акцию – так именовались угоны на расстрел – немцы провели 7 ноября 1941 года. Мы успели пойти к родственникам, у которых была «малина». (Хоть это слово из воровского жаргона, в гетто так называли укрытие – комнатку, тщательно замаскированную перегородкой, большим шкафом или высоким буфетом.) Акция длилась три дня, и все эти дни мы, двадцать человек, сидели в 10-метровой комнатке. Среди нас была раковая больная и грудной ребенок, чей плач мог нас выдать. Мы слышали, как по ту сторону перегородки топают солдаты, как они переговариваются, как рыщут по дому, что-то опрокидывая.

В каждый из этих трех дней угоняли на расстрел по несколько тысяч человек.

На этот раз судьба нас пощадила. Но передышка была недолгой. 2 марта 1942 года снова была большая акция. На сей раз мы сидели в укрытии, которое в каморке аптеки соорудил наш сосед, провизор Абрам Аронович Левин. Впустив нас туда, сам остался снаружи, чтобы вернуть на полки маскирующие наше укрытие баночки и бутылочки с лекарствами.

На следующий день он нам постучал в стену. Это означало – акция кончилась. Мама решила, что ей, работающей и имеющей удостоверение, безопаснее, чем всем остальным, и решила выйти: надо было принести какой-нибудь еды. Уходя, она мне шепнула то, что повторяла с самых первых дней в гетто: «Запомни московский адрес».

Аптекарь, видно, ошибся – акция еще не кончилась. Маму мы больше не видели…

Так я в 13 лет стала взрослой. Мне надлежало заботиться о своем младшем брате, и, чтобы нам не умереть с голода, я стала… побираться. Вместе с колонной работающих выходила в город, срывала с себя желтые «латы» и уходила. Это было очень опасно: и конвоир мог заметить, что я покидаю колонну, и на улице меня могли задержать, и люди, к которым я заходила, могли меня выдать, тем более, что у одной женщины, которая подавала мне ломоть хлеба, сын был полицейский.

Потом мне помогли устроиться на завод «Панцер-верк» в фирму «Альберт-юнг» уборщицей цеха, где ремонтировали подбитые на фронте танки… 28 июля 1942 года опять была массовая акция. После работы нас не вернули в гетто, а отправили в лагерь военнопленных (вместе с нами там работали 400 пленных). Я очень переживала за оставшегося в гетто брата. Оказывается, он едва не погиб. Когда бежал в аптеку, чтобы спрятаться, угодил в руки немцев и его бросили в стоявший рядом грузовик-душегубку. (Одновременно с расстрелами немцы практиковали и удушение выхлопными газами в герметически закрытом кузове.) К счастью, грузовик попал в рытвину, и немцам пришлось освободить кузов. Уже полузадохнувшийся Гера подполз под машину и выполз по другую сторону, как раз рядом с аптекой. Там А. А. Левин вторично спас его в своем укрытии.

Я продолжала работать в цеху уборщицей. От полного истощения нас с Герой спасало то, что работавший там немецкий офицер Вилли Ляупман приносил мне в стирку кое-какую мелочь и расплачивался двумя тоненькими ломтиками хлеба с мармеладом. Вскоре он поручил мне убирать и его комнату при цехе.

Был и другой немецкий офицер – Вилли Шотт. Мы боялись его, так как, проходя по цеху, он тростиком хлестал всех подряд. Увидев, что я убираю комнату Ляупмана, он почему-то не стукнул меня, а даже заговорил. Притом неожиданно по-русски. Сказал, что жил с родителями в Москве, у них там была фабрика, но ее национализировали, а мать, хозяина и детей в течение 24-х часов выслали в Германию. Было это в 1928 году. Поэтому Шотт люто ненавидел большевиков. И уж совсем неожиданно сказал: «Если бы Сталина и Гитлера повесить на одной веревке, всем было бы хорошо». После этого ошарашившего меня признания он велел убирать и его бюро.

Однажды я решилась попросить Шотта принять на работу брата. Хотя Гера, только что перенесший менингит, очень плохо выглядел, Шотт его принял курьером в фирму «Даймлер-бенц». Меня перевели туда же.

Один из работавших там военнопленных сделал мне в котелке двойное дно. Я складывала в тайничок украденные со склада патроны. Передавала их парню по имени Юзик, связанному с Суворовским партизанским отрядом. Он обещал нас с братом вывести в лес.

Летом 1943 года Юзик пропал. Было очень жаль парня, и с его исчезновением рухнули мои надежды. А в гетто к тому времени от первоначальных восьмидесяти тысяч евреев в живых оставалась всего одна тысяча пятьсот человек…

Однажды на завод приехала легковая машина, на номерном знаке которой был нарисован прыгающий заяц. Я знала, что это означает: на следующий день всех евреев угоняют на расстрел. Мои опасения увеличило еще и то, что на этой машине приехал начальник гетто Рихтер. Всех, кого смогла, я предупредила. Но меня не послушали. Надеялись, что их, трудоспособных, в крайнем случае пошлют на другую работу. Однако их расстреляли. Нас с братом (он тогда еще был со мной) спасло то, что мы на работу не вышли.

Теперь мы стали усиленно готовиться к встрече с партизанами. Брат пошел в разведку. Проделав опасный 18-километровый путь на восток от города, он пришел в ту же деревню, где мы до войны снимали дачу. Местные жители подтвердили, что партизаны в окрестностях есть, но каждую ночь в деревню наведываются немцы и обыскивают каждый дом, каждый уголок в подвалах и на чердаках. Брат вернулся ни с чем. Препятствия только усилили желание присоединиться к партизанам, и Гера с другом решили предпринять вторую попытку – теперь они отправились на запад. Я тем временем пришла к Абраму Арановичу в аптеку, рассказала, что мы готовимся к уходу из гетто и попросила у него медикаменты, чтобы хоть что-то принести партизанам. Он дал мне все, что мог, но уйти с нами отказался – пожилой был человек.

После возвращения Геры мы назначили день выхода из гетто – 4-е сентября. Именно в тот день убили гебитскомиссара Белоруссии Кубе, и побег осложнился. Тем не менее, на следующий день нам удалось выбраться из гетто. Мы пустились в путь. Несколько раз нас задерживали, но мы неизменно твердили, что направляемся копать картошку – хотим подзаработать.

Наконец, пройдя более 30 километров, мы встретили партизан из Семеновского отряда. Они направлялись на боевое задание и взять нас с собой не могли. Объяснили, до какой деревни нам следует добраться, в какую хату зайти, чтобы ждать их возвращения. Они слово сдержали: на обратном пути захватили нас с собою и привели в партизанский район. Так мы оказались в Зоринском (как позже узнали, 106-м) отряде. Построили шалаш из елочных веток, получили сапоги и два кожуха. Зимой перебрались в центральный лагерь. Я была в так называемом подготовительном отряде и в основном несла вахту то на дальних, то на внутренних постах. Гера был истопником и подсобным рабочим на кухне, где готовили еду на 750 человек. Чтобы не обездолить крестьян, мы выкапывали картошку в сожженных деревнях. Муку зарабатывали тем, что мололи привозимое другими отрядами зерно.

Последний бой с немцами наш отряд принял в июне 1944 года, когда Красная Армия освобождала Белоруссию. Немцы отступали, вернее, бежали из Минска прямиком через леса и оказались на территории Зоринского отряда. Завязался бой. В нем, к сожалению, погибли четверо наших партизан, а командир отряда потерял ногу. Нескольких немцев мы взяли в плен.

Именно в этот день для нас с Герой война кончилась. Настало время написать по московскому адресу, который я, как мама того хотела, все время держала в памяти. И я написала. А в отряде, прямо на телеге, каждому выписывали справку, что с 12-го сентября 1943 года до 6-го июня 1944 года мы находились в партизанском отряде № 106.

Дом в Минске, в котором наша семья жила до войны, сгорел. Целыми днями мы с братом бродили по разрушенному городу, на ночь напрашиваясь к кому-нибудь на ночлег. К счастью, через неделю из Москвы приехал дядя и забрал нас. Началась хоть и нелегкая, но нормальная жизнь. Мы опять пошли в школу.

Вскоре я переехала в Ленинград, где продолжала учебу в техникуме. Поступила на работу, вышла замуж, родила дочь.

Вроде бы и остались те страшные года в далеком прошлом, но память о них не уходит. И нельзя ей уходить…