<<< На титульный

Александра КАПЧЕВСКАЯ

 «ЗАЩИЩАЛИ РЕБЯТ КАК МОГЛИ...»

     Немцам было не до нас. В огромной станице и ее окрестностях только внешне казалось все спокойно, но немецкое командование не знало покоя... Мы были слишком ничтожная, маленькая, случайная организация, не представлявшая ни интереса, ни опасности.

     Алиев (староста станицы. — Прим. ред.) приказал подать ему иски детей и работников детдома, выделить в особые списки евреев, коммунистов и комсомольцев.

     Я составила просто списки, сказав, что ни евреев, ни коммунистов, ни комсомольцев у нас нет (2 наших воспита­тельницы-еврейки устроились жить у одного колхозника и позже стали работать в колхозе. Пока они не имели питания в колхозе, мы встречались с ними в условленном месте и приносили им что могли. Вернуть их в детдом было опасно и для нас и для ребят детдома. У нас и так было около 10 еврейских детей).

     В сентябре нас соединили с 84-м детдомом и назначили нового директора «приюта», как нас стали называть. Это был бывший белый офицер, работавший до войны учителем в местной школе — Богуш Николай Григорьевич.

...Однажды нам во двор привезли какое-то тряпье: платья, белье, подушки, одеяла. Оказалось, что это вещи, отобранные у еврейских семей, которые начали собирать из окрестных станиц и расстреливать в степи за Лабинской (за железной дорогой).

     Все ценное и хорошее немцы забрали себе, а всякое старье они отдавали своим ставленникам. Богуш выпросил кое-что для деттдома. Он приказал разобрать и привести в порядок эти вещи. Надо было делать это для ребят, но у людей наших были темными лица и дрожали руки. Я не могла дотронуться ни до одной из этих вещей; пользуясь тем, что у меня есть другие заботы и работа, я уходила куда-нибудь. Моя дочка узнала купальники (они были сшиты дома из особой ткани) двух знакомых по Ленинграду девочек, которые жили с родными в соседней станице (они приехали сразу после нас и приходили к нам в детдом), то были родственники Тартаковской (Фаина Геселевна Тартаковская — воспитательница детдома. —  Прим. ред.). Она обошла кучу сваленного на дворе белья и вдруг бросилась ко мне:

     - Мама, там купальник Розы и ее сестры...

Так-то мы и догадались, что это за вещи.

Появившись в детдоме, Богуш сказал мне: «Вы лично несете ответственность перед гестапо: если я обнаружу коммунистов или  евреев, вы будете отвечать со всеми последствиями».

     Он называл меня «госпожа Капчевская», так же звал  и всех других, это резало слух, как удар.

     Он любил, глядя на наши лица, рассказывать, как немцы расправляются с евреями, и замечал ехидно:  «А почему вы отворачиваетесь и гримасничаете, когда я говорю?… Скоро примутся и за коммунистов!»

     Сразу же, как мы поселились в здании детсада, Ал.  П (Александра Павловна Потудина — бухгалтер детдома. — При ред.) со своей матерью перебралась к нам. Как много мы обязан были ее уму, такту и дипломатии: она умела разряжать обстановку между Богушем и нами, превосходно держалась и ловко переводила разговор на что-либо другое.

     Богуш начал наводить «порядки». Кое-что было разумно: он приказал девочек обучать починке белья, я научилась вязать чулки из ниток; ребята несли дежурства по спальням и кухне. Но за «провинности» он наказывал ребят даже карцером и в некоторых случаях собственноручно порол, отстегнув ремень от брюк (это было несколько раз).

     О школе не могло быть и речи. Он постоянно говорил ребятам, что он их потому и наказывает, что очень любит. С воспитателями он был холоден и строг.

     Ребят теперь у нас было больше двухсот, пришли работать и некоторые работники 84-го детдома.

Богуш часто посылал меня и Ал. П. (мы ходили всегда вместе) в немецкую комендатуру «выпрашивать» какие-нибудь продукты или одежду для ребят детдома, дрова и т. п.

Ал. П. знала немножко немецкий язык, мы с ней по словарю составляли нужные фразы и шли... Ребят надо было кормить согревать.

Потом Богуш надумал устроить сапожную и шапочную мастерскую: откуда-то (это уже он сам) добывал отбросы кож и и овечьи шкурки. Это давало какой-то доход. Я в эти денежные

предприятия не вмешивалась, воспитатели работали вместе с ребятами, следили за их работой, учили. Руководили обеими мастерскими приятели Богуша.

Примерно в ноябре почему-то Богуша арестовали потом освободили и сделали начальником полиции. Все-таки мы освободились от его постоянного глаза.  Жадно ловили слухи о фронтовых делах, подбадривали ребят и друг друга.

     Жили бедно, скудно, голодно, очень мерзли, но верили, что все будет по-другому.

     И теперь мы с Ал.  П. ходили «за подачками», но у нас оказались друзья. Некоторые председатели колхозов, когда мы им приносили разрешение от немцев на пшеницу или кукурузу и т.п. и пользуясь тем, что у нас есть разрешение, ухитрялись обманывать немецкий контроль: дважды и трижды отпускали по одному наряду или давали больше, чем разрешено.

     Самое страшное было то, что у нас почти не было обуви, а года становилась холоднее, хотя в тот год были удивительно теплыми ноябрь и декабрь. Но дожди шли и грязи было много, а ребята без обуви. Наша мастерская вообще занималась только починкой, а тут и чинить стало нечего.

Денег за работу никто из работников не получал, но питались мы вместе с детьми. Даже Богуш говорил: «Сами раздобыли, имеете право покушать».

Детей подкармливали добрые люди в станице: ребята ходили к ним в гости.

     В декабре, кажется, в детдом пришла жена Богуша, вызвала Дроздову и сказала, что на нее, меня и Завьялову поступило заявление в полицию, что мы коммунисты и скрываемся в детдоме. Богуш передал через жену: «Ах, сволочи! Провели меня. Но бабы

они хорошие. Я ходу заявлению не дам. А если подадут на них в гестапо, пусть отрицают свою принадлежность к партии. У того, кто писал заявление, никаких доказательств нет». А кто писал, мы так и не узнали. Ему (Богушу) нельзя было нас выдавать: ведь он работал в детдоме, как же он не обнаружил нас тогда. Ему было невыгодно. Кроме того, он был религиозен, боялся наказания.

     Однажды, когда он еще только начал работать в детдоме, егодочка обнаружила у нас одну девочку-еврейку (та сама сказала о себе - ей было 9 лет). Он велел мне написать докладную записку, и с его резолюцией я должна была отвести девочку в гестапо. Я  сказала, что писать не буду, а если он настаивает, пусть пишет заодно и на меня: я пойду с ней вместе в гестапо, раз он боится за нее отвечать. Он разозлился и сказал, что завтра он это сделает. Нас спас случай. В этот день его сыну оторвало ногу (он разряжал

с мальчишками какую-то найденную «штуку»), и Богуш воспринял это как возмездие свыше. Дело было замято, Эльза Сбрижер осталась жива, а Богуш ходил мимо нее и других еврейских детей, не замечая их.

     Вообще за время оккупации нам пришлось видеть столько жестокости, подлости, всяких неожиданных «превращений», что казалось, мы никогда больше не сможем улыбаться..   об этом можно рассказывать много.

     Мы сами не всегда могли противостоять этим мерзостям- нелегко было в чужом, незнакомом месте рассчитывать на какой-либо выход. В отдельных случаях отдельные товарищи проявляли слабости (Богуш рявкнет — и душа в пятки уйдет!), допускали в  личном поведении промахи, но по отношению к детям и коллективу   товарищей никто никогда ничего подлого себе не позволил. Работали  всегда много, не считаясь с собою. Воспитатели и няни, завхоз, кастелянша мыли ребят, стирали белье, чинили, искали вшей (да, было и такое!), ухаживали за больными, потихоньку говорили о том что все будет по-другому... Защищали ребят как могли.

     Немцы предупредили Богуша, что если в «приюте» будет хоть одно инфекционное заболевание — весь приют будет расстрелян Как мы тряслись, когда у кого-нибудь заболевала голова! Но, к счастью, ни разу ни один ребенок не заболел серьезно, даже не ложились в постель, когда недомогали.

     Числа 8-9 января началось отступление немцев с Северного Кавказа. Какие это были страшные и радостные дни!

     Мы едва сдерживались, чтобы не кричать от восторга, когда видели, в какой панике удирали немцы: на машинах, на клячах, на ослах, пешком... Но мы замирали от ужаса, когда немцы шарили по всем углам и закоулкам, выискивая молодежь, особенно мужчин, чтобы увести с собой. Мы прятали наших старших мальчиков где только могли.

     Немцы взрывали в станице все сколько-нибудь значительные по величине здания. Несколько солдат с офицером подошли нашему детдому, стали подкапываться под стены и кричали на нас  «Вег, вег!» (вон!).

     Дети закричали, заплакали. Стали выбегать босые, в тонких платьишках, рубашонках прямо на снег. Ал.  П. старалась объяснить офицеру, кто мы такие, тащила его в дом, чтоб он увидел, что у нас ничего ценного и опасного для них нет. Он чт-то проворчал, потом махнул рукой и отозвал солдат.

     ...Метр за метром они рвали железную дорогу.

     В одной из комнат нижнего этажа были спрятаны 2 коровы и лошадь, отбившаяся от стада, которое гнали немцы. Рядом мы поместили спальню ребят и договорились с ними: если войдут немцы, ребята должны шуметь, двигать мебель, чтобы не было

как могут стукнуть копытами животные.

     … А румыны, которые шли в арьергарде, прикрывая господ-немцев - злые, раздраженные, ввалились ночью во двор детдома, повалив забор. Они не только соседей, но и нас умудрились обваровать: унесли остатки детского белья, какие-то заветные мелочи. И наградили нас вшами в таком количестве, что нас тошнило, когда мы после них зашли в верхний этаж, откуда мы спешно перевели ребят вниз.

     Прятали, уродуя фигуры и подвязывая лица, и наших больших девочек и молоденьких нянь и воспитательниц.

     И вот однажды утром (в половине января) к нам во двор зашли наши красноармейцы.   

     Мы смеялись и плакали от радости.

     Началась новая эпоха в жизни нашего детдома.

     В ней много было еще трудного, но это уже были другие трудности, которые нас не угнетали и не пугали.

     Только нам, коммунистам, пришлось пережить еще и свои беды.

     Возвратившиеся работники РК поставили нам в вину, что мы оказались живы и как-то сохранили ребят.

     Никто не хотел нас выслушать, разобраться в нашей жизни.

     «Оккупация» — это клеймо пошло за нами на долгие годы, зачеркивая все, что было и делалось нами хорошего.