<<< На титульный

Бальбина КОГАН

ЗАПИСКИ ЗАУРЯД-ВРАЧА

    В июне 1941 года я вместе с сокурсницами по Второму Ленинградскому медицинскому институту проходила практику в Лужской городской больнице. Воскресенье 22 июня начиналось по-настоящему теплым. Мы нежились на пляже... Как вдруг из репродуктора, установленного неподалеку, раздался тревожный голос диктора...    Война!

    Уже через несколько дней Лугу бомбили. Дачники покидали город. Появились беженцы из Прибалтики. А мы все еще не верили, что положение серьезно, и продолжали ходить в больницу, пока в середине июля нас не отозвал институт.

     В Ленинград мы возвращались уже не обычным, а санитарным поездом, помогая в пути обслуживать раненых. В институте для нас была подготовлена ускоренная программа курса военно-полевой хирургии, а в октябре нам выдали временные дипломы зауряд-врачей.

Юношей сразу мобилизовали, а нас, девушек, направили на места врачей, ушедших на фронт. Я работала на амбулаторном приеме в 28-й поликлинике. С каждым днем больных становилось все меньше: не у многих находились силы, чтобы прийти к нам.

     Бездействие в такое время было мучительно — я решила во что бы то ни стало уйти на фронт. В военкомате мне отказали: врачи пока не нужны.

     В ноябре 1941 года я по направлению поликлиники обслу­живала как врач оборонные работы на Комендантском аэродроме. Транспорта не было, приходилось ходить туда пешком под бомбежками и обстрелами. Надвигалась зима. Работавшие на аэродроме ленфильмовцы приходили ко мне в медпункт — будку, сколоченную из досок и фанеры — с кровавыми мозолями на ладонях, но чаще погреться у «негасимой» печки-времянки или выпить кипятку — они на глазах слабели от непривычной работы, холода и голода.

     Помог случай, и скоро я явилась для прохождения военной службы в формирующийся полевой госпиталь 42-й армии в здание эвакуированного артиллерийского училища на Московской проспекте. В руках у меня были чемоданчик и ватное одеяло, которое потом выручало меня до самого конца войны. Солдат из комендантского взвода, бывший портной, подогнал под мою блокадную фигуру казавшуюся необъятной шинель. Армейская жизнь началась с учебы: строевая подготовка, изучение матчасти, оружия, практические занятия по стрельбе...

     Скоро в определенное русло вошла и наша профессиональная работа: пятиминутки, обходы больных, работа в процедурных, дежурства. Во время обстрелов и воздушных налетов мы обязаны были находиться рядом с больными.  По сигналу тревоги, пригибаясь, бежали к ним, в бывшие классы училища, через физкультурный зал, в огромные окна которого влетали осколки.

     Жили мы, девушки, в одной темной и холодной комнате, где по ночам бегали крысы, а мы, лежа в своих постелях, вспоминали о счастливой довоенной жизни. В этих воспоминаниях не было навсегда увезенных ночами отцов наших подруг. Наши анкетыбыли «чистыми», мы были благонадежны и наивны, не мучили себя вопросами и сомнениями, верили в то, что сказочная жизнь до войны не могла быть лучше, чем была. Ночные разговоры заканчивались всегда одним и тем же:

—        Девочки, а помните, как до войны хлеб и батоны в булочных продавали?..

     Дистрофия и цинга не обошли и личный состав госпиталя. Мы демонстрировали друг другу ноги, усыпанные мелкоточечной цинготной сыпью, у всех кровоточили десны, шатались зубы, всех мучала слабость в ногах. Решено было организовать сбор хвои и выпуск хвойного экстракта. Мне поручили наладить связь с НИИ витаминов, чтобы уточнить технологию и научиться определять количество витамина «С». Готовый хвойный экстракт мы разливали в бутылки и разносили по палатам.

     - А ну-ка, чарочку горькой! — шутили больные.

     Зима 1941-1942 года. Бомбежки. Обстрелы. Дом № 18 на Измайловском проспекте, в котором я жила до прихода в армию, разрушили. Только на пятом этаже висела чудом уцелевшая комната нашей соседки.

     Был особенно холодный зимний день. Я шла по почти безлюдному Невскому. И вдруг — неожиданная встреча: знакомый морской офицер! С нетерпением стала расспрашивать, что он  знает  о моем друге — давно нет писем, я волнуюсь. Он начал издалека.

     Радость встречи сменилась тревогой, я уже не слышала слов. Только тогда, когда он сказал, что эсминец, на котором воевал мой друг, потоплен фашистами, я отчетливо расслышала их, вся сжалась в комок, меня лихорадило, казалось, усилился и без того жестокий мороз.

     Намело еще больше снега. Трамваи, стоящие на путях, совсем занесло. Мне надо было идти со срочным поручением в 861-й инфекционный госпиталь. Впереди маячила закутанная фигура, мужчина шел очень медленно, едва передвигая ноги. Во рту дымится «козья ножка». Вот он остановился, сел на сугроб, видно, решил передохнуть.

     Лиц у встречных совсем не видно, открыты только глаза, все остальное закутано платками, шарфами, чем попало. Двое везут санки, на них — труп, завернутый в одеяло.       

     Выполнив поручение, иду обратно. Издали вижу в сугроб привалившуюся набок фигуру.  «Козья ножка» не дымите Подхожу ближе. Мертв. В открытых воротах одного из дворов штабелями сложены трупы. Сюда их привозят со всех соседних улиц.

     Как обстоятельства меняют человека! Год назад я плакала из-за попавшей под машину кошки. Сейчас, когда смерть рядом со мной, когда ежедневно от голода, холода, бомбежек и обстрелов сотнями гибнут люди — я, как все окружающие, не плачу, не убиваюсь, просто делаю свое дело, профессионально отношусь к мукам своих подопечных и терпеливо надеюсь, что все скоро кончится и снова наступит счастливая мирная жизнь.

     Весной 1942 года санитарная служба 42-й армии Ленин­градского фронта проводила в нашем госпитале научную конференцию, на которой обсуждались вопросы алиментарного истощения и цинги. Материал был богатый — такого страшного голода, какой испытывали ленинградцы во время блокады, не приносила ни одна война. На конференции выступили главный терапевт Ленинградского фронта профессор Э. М. Гельштейн, профессор С. М. Рысс и главный терапевт 42-й армии А. Г. Дембо. Мне доверили сделать сообщение о наблюдавшихся случаях цинги, осложненной контрактурами суставов.

     Вскоре после конференции наш госпиталь был расформирован. Я получила назначение в токсико-терапевтическую группу 37-и отдельной роты медицинского усиления 42-й армии, подго­товленную на случай применения противником химического оружия.

     Нас постоянно перебрасывали с места на место. В 1943.году меня зачислили в штат госпиталя ГЛР 2582 в качестве ординатора», а позднее начальника терапевтического отделения. Разместившийся на улице Стахановцев, 17, это был единственный армейский полевой госпиталь для легкораненых и легкобольных. После выписки из отделений они переводились в батальон выздоравливающих, а потом, окрепшие и обученные, возвращались в строй. Так пополнялись боевые части в условиях блокады.

     Операция по полному освобождению Ленинграда от блокады началась стремительно и неожиданно 15 января 1944 года. Наша армия успешно штурмовала вражеские позиции. Наконец-то! Почти три года, находясь в осаде, мы с нетерпением ждали этого дня. Наступательный порыв нарастал. Наш ГЛР следовал за боевыми частями. Не успевали развернуться, принять раненых и больных, оказать им помощь, как снова готовились к передислокации. прошли Красное Село, Волосово, Молосковицы.

     В районе поселка Сланцы немцы, отступая, оставили трофеи» —  бутылки с метиловым спиртом.  Наши бойцы, ставшие и замерзшие, приняли его за винный ректификат. Едва мы успели развернуться, как к нам стали поступать отравленные. Не всех удалось спасти.

     Особенно тяжело нам пришлось в Гдове. В течение нескольких суток беспрерывно шел поток раненых. От хирургов требовалось умение делать операции любого профиля. В работу по оказанию помощи раненым включилось и терапевтическое отделение. Солдат и офицеров с легкими ранениями размещали в подвалах разрушенных зданий на соломе, для тяжелых были развернуты палатки. Операционные работали днем и ночью, а раненые все прибывали.

Меня вызвал начальник госпиталя и приказал выйти на развилку дорог — ловить машины для эвакуации в тыл «обработанных и транспортабельных». Подчинятся ли мне видавшие виды фронтовые водители? Делать было нечего, и я, набравшись храбрости, шла навстречу машинам с пистолетом в руке и кричала:

     - Стой! При невыполнении стрелять буду!

     Увидели бы меня в эту минуту родные или друзья довоенных лет - глазам бы своим не поверили. В тот день мне удалось задержать несколько машин и отправить раненых в тыл.

     В Гдове к нам привезли легкораненых пленных немцев. Они выглядели жалко, никаких следов военной выправки. Многие из ; были совсем молоды. Всем, кто к нам подходил, они говорили, показывая на развалины города:

- Это сделали не мы. Это Гитлер. Гитлеру конец!

     Однажды я увидела, как Миша Аникушин, который служил в нашем госпитале, пристроившись у ящика возле своей палатки, лепилиз пластилина какую-то фигурку. Подойдя ближе, я сразу узнала в в ней начальника нашей части — сходство было не только внешнее: Миша поймал саму суть этого человека, волевого и решительного. Только в 50-е годы мы узнали об успехах нашего однополчанина, ставшего знаменитым скульптором.  

Помню, как осенью 1942 года я оказалась одной из первых слушательниц пьесы «Раскинулось море широко», только  что написанной Всеволодом Вишневским, Александром Кроном и Всеволодом Азаровым. Всеволод Борисович Азаров читал ее в квартире известных ленинградских журналистов Владимира Борисовича Ардашникова и Серафимы Матвеевны Драбкиной, людей большой нравственной чистоты и оптимизма. А через  три недели я уже сидела на премьере этого спектакля в зале театре  им. А. С. Пушкина.

Обычно при передислокации госпиталя основная масса больны и раненых возвращалась в строй. Если это было невозможно мы должны были эвакуировать их согласно профилю в другие госпитали своими силами. Так случилось, когда мы стояли в лесу на подступах к Латвии. Я была назначена сопровождающей. В помощь мне выделили медсестру Асю Щербакову. Прибыла автоколонна. Всех разместили по машинам. Только выехали, начался обстрел. Наши водители с большим мастерством и мужеством маневрировали среди разрывов. Мы с трудом, но без потерь добрались до железной дороги, организовали погрузку раненых в «теплушки», оборудованные нарами. Эшелон тронулся, пошел медленно, время от времени останавливался и подолгу стоял.

     Во время одной из таких стоянок на нас налетели вражеские бомбардировщики. Раненые кричали: — Бей гадов! Бей фашистов!

     Мы успокаивали их, старались отвлечь внимание от бомбежки, а когда опасность миновала — зенитчики и авиация не подвели - запели песни.

     В Луге на станции нас встретили медики. Мы сдали им наших подопечных и документацию. Старший из них удивленно спросил:

     - Что же, только эти две девушки и больше никого и сопровождающих в эшелоне? Да, это было так.

     В свою часть мы возвращались на перекладных — сначала на попутном грузовике со снарядами, потом ближе к фронту – на танке. Только на третьи сутки мы разыскали свою часть, где полным ходом шла подготовка к приему новых раненых.

     Вслед за Гдовом, Мароморочкой, Молодями я прошла с госпиталем часть Эстонии. Потом мы разворачивались в Латвии: в Резекне, Мадоне, в замке Илес, на озере Калу, в городе Добеле.

     В городке Яун-Ауце я получила травму. Лечилась в одной из клиник Одессы, затем в Ленинграде. Курляндская группировка терпела крах, но продолжала сопротивляться. Приближалась победа. Личный состав госпиталя мысленно готовил себя к мирной жизни, но 9-мая 1945 года для ГЛР 2582 война не закончилась. Он был направлен на японский фронт.

     После демобилизации, закончив институт, я получила направление Министерства здравоохранения на работу в Каунас — в Ленинграде меня, блокадницу и защитницу города, не оставили.

     В каунасском военкомате, куда я, капитан медслужбы запаса, пришла становиться на учет, меня принял полковник Герой Говетского Союза Вульф Виленский. Он начал войну лейтенантом, выпускником офицерского училища и прошел ее с первого до последнего дня в составе 16-й Литовской дивизии. Мужественный и талантливый командир, в боях за Неман в 1944 году он со своими солдатами отбил восемь танковых атак, был награжден десятками орденов, подчиненные им гордились. После войны, с отличием закончив Военную академию имени Фрунзе, он получил... должность в военкомате.

     Армейские кадровики и политработники не забыли, как в юности, живя в буржуазной Литве, Виленский был членом молодежной сионистской организации. Не простили ему и солидарности с государством Израиль.

     Этот мужественный боевой офицер, высокообразованный человек, говоривший со мной на чистом русском литературном языке, с литовцами — так же чисто по-литовски, сумел в 1984 году эмигрировать в Израиль. Там он написал и издал книгу «Превратности судьбы», посвященную евреям-воинам 16-й Литовской дивизии.

Тогда, в послевоенные годы, всякий раз бывая у Виленского, я задавала себе вопрос: «Когда же наступят другие времена?» пришли, но с большим опозданием.