<<< На титульный

Юрий Левин,  Минна Дикман

ВОЕННАЯ АВТОБИОГРАФИЯ

     Когда в июне 1941 года началась война, я сдавал экзамены, заканчивая 4-й курс филологического факультета Ленинградского университета, где учился на английском отделении. Вскоре большая группа студентов была отправлена на Карельский перешеек копать противотанковые рвы. Для нас, только что оставивших студенческие столы, работа была тяжелой и непривычной. Копали по 12-14 часов в сутки, некоторые надрывались.

     В начале июля Сталин призвал по радио к образованию добровольного народного ополчения, и многие из нас, в том числе и я, стали настаивать, чтобы нас отпустили для этого в Ленинград, В конце концов мы своего добились, и 14 июля большая группа студентов пошла в Василеостровский райвоенкомат, чтобы вступить в ополчение. Из таких добровольцев был составлен артиллерийско-пулеметный батальон, направленный в район Петергофа. Впрочем, название «артиллерийско-пулеметный» было чисто формальным: никакой артиллерии у нас не было, да и винтовку-то выдали не каждому. Зато мне, еще в студенческие годы получившему на комсомольских военных тренировках звание «ворошиловский пулеметчик», выдали ручной пулемет Дегтярева.

     Первоначально нам была поручена охрана образованных под Петергофом минных полей, чтобы воспрепятствовать попаданию на них наших военных, по той или иной причине оказавшихся здесь. Помню, как я выводил раненого офицера, забредшего на минное поле. Мои товарищи потом корили меня: «Ты понимаешь, какому риску подвергался!..» Я понимал, но это меня не остановило.

     Немцы наступали и в сентябре вышли к Финскому заливу в районе Стрельны. Мы оказались отрезанными от Ленинграда, и наш батальон был направлен в Ораниенбаум. Помню, как сумрачным осенним днем мы покидали Петергоф, с горечью глядя на оставляемый Болыпой дворец и такие удивительные, теперь замолкшие, фонтаны вокруг.

     Под Ораниенбаумом мы заняли линию обороны. Помнится, мне думалось, что жизнь уже кончена:: сегодня не убьют, так завтра или днями позже. Мысль о возможности плена мне, еврею, была чужда; я тогда еще тогда решил, что последний патрон оставлю для себя. Возможность  быть раненным и вывезенным по заливу в Ленинград (как это и произошло в дальнейшем) при той сумятице и неразберихе, что мы видели вокруг, представлялась невероятной.

     Я забрался на чердак какого-то дома, выставив в окно свой пулемет.  Мои товарищи лежали внизу в наспех вырытом окопе. Вдали показались немцы. Я стрелял по ним. Удалось ли поразить кого-либо, не знаю: они находились достаточно далеко. Потом пришел приказ отступать, и мы поползли по полю, обстреливаемые противником. Были убитые и раненые. Из былых студентов-филологов, помню, погиб Семен Рогинский, человек талантливый и яркий. Среди раненых кроме меня оказались Моисей Каган, ныне профессор университета, выдающийся исследователь эстетики, и Федор Абрамов, будущий великий писатель (о чем мы, да, может быть, и он сам, тогда и не подозревали). Вместе с Абрамовым мы были вывезены в Ленинград и потом лежали в одном госпитале. Когда наш пароход приближался к городу и вдалеке показались здания и заводские трубы, я, признаюсь, заплакал: ведь я уже не чаял увидеть их вновь.

     В госпитале я пролежал около месяца: ранение было легкое. Выписанный оттуда в октябре, я на пересыльном пункте был направлен в артиллерийский полк, расположенный в северной, т. е. финской части Ленинградского фронта (штаб полка находился в Дибунах). Командир полка, учитывая, возможно, мое незаконченное высшее образование, назначил меня экспедитором, т. е. полковым почтальоном, и я стал исправно доставлять письма своим новым однополчанам.

     В тяжелую блокадную зиму 1941-42 гг. армия на Ленинградском фронте, конечно, обеспечивалась продовольствием лучше, чем гражданское население города. Однако и здесь мы испытывали голод; были случаи дистрофических заболеваний, и мне, истощенному, довелось лежать дней десять в санчасти. В то же время среди военных было немало коренных ленинградцев, оставивших в городе свои семьи. И они старались, невзирая на недоедание, урезать часть своего пайка, преимущественно хлебного, и переслать с какой-нибудь оказией в город своим родным. Делалось это скрытно, ибо официально считалось (и вполне обоснованно), что такие самовольные поступки ослабляют армию. Более того, виновник в случае обнаружения мог быть предан суду военного трибунала. Но даже  такая угроза не могла остановить людей, сознававших, что их семьям грозит голодная смерть. К числу таких «посылателей» принадлежал  и я; думаю, моя мать не смогла бы пережить эту страшную зиму без моих кусков.

     Случилось так, что в конце апреля 1942 года командир полка приказал мне доставить в Ленинград, в штаб фронта, какой-то пакет. Все ленинградцы-однополчане, которым я раньше давал для  доставки свои куски хлеба, нагрузили меня подобными же посылками. Должен заметить, что город мой, который я увидал впервые после зимы, был поразительно чистым; ни прежде, щ потом он таким не был. Видно, блокадники потрудились на совесть

     Доставив пакет по назначению, я, не заходя домой, пустился разносить доверенные мне посылки. И когда я пробегал мимо одного дома на улице Маяковского, то вспомнил: здесь жила моя сокурсница Минна Дикман (несколько раз мне довелось ходить к ней за какими-то учебными конспектами); пережила ли она эту зиму? Я зашел в квартиру, убедился, что она жива, и узнал, что она собирается идти в армию, в радиоразведку переводчиком. Тогда я сказал: «Слушай, мне надоело носить письма, скажи там в дивизионе, что в такой-то части есть солдат Левин, который знает немецкий язык».

     Она выполнила мою просьбу, при этом без особых хлопот. Ее информация заинтересовала командование дивизиона. Думается, по той причине, что в армии переводчик — офицерская должность, а если определить на эту должность солдата, высвобождается офицерская ставка. Короче говоря, соответствующий перевод меня из одной части в другую был осуществлен в конце июня 1942 года, и моя армейская служба переменилась.

     Штат переводчиков, когда я прибыл в дивизион, составляли три человека (впоследствии он увеличивался). Возглавлять его была назначена Дикман. Первая задача, которую поставили перед нами — перехватывать микрофонные переговоры противника. Нас посадили к приемнику и сказали: «Слушайте, записывайте, переводите и передавайте в ОПО (оперативный отдел)». При этом нам не объяснили, какие переговоры мы можем услышать, как в них разобраться, и т. п.; такого опыта в части еще не было. Пришлось выяснять все это самим на практике, притом без соответствующей подготовки. Но в прошлом мы обучались в университете, где в процессе изучения конкретных предметов, никакого, правда, отношения к военным действиям не имевших, нас учили думать. И это оказалось весьма полезным.

     Первые микрофонные передачи, которые нам удавалось прослушивать, были переговоры истребителей и разведывательных самолетов противника, действовавших на Ленинградском фронте.

     Перехват этих переговоров поначалу был необычайно труден. Достаточно сказать, что реплики, а нередко и выкрики вражеских летчиков  произносились отнюдь не в спокойной дикторской манере и понять их было нелегко. К тому же в их переговорах применялись условные обозначения, которые нужно было разгадать, чтобы понять смысл реплик. Так, например, в результате немалого числа прослушиваний наконец поняли, что словом «Indianer»(«индеец») обозначается самолет противника, т. е. советский, а словом «Radfahrer» («велосипедист» — свой, немецкий самолет.

     Я не так уж хорошо владел немецким языком, но через несколько месяцев работы научился перехватывать микрофонные переговоры, пожалуй, лучше, чем иной знаток немецкого языка, не имевший подобной практики. Во-первых, я привык к далеко не дикторской манере произношения, а во-вторых, освоил сравнительно ограниченную лексику этих переговоров и хорошо представлял себе, что может быть сказано.

     Мы немало спорили, особенно я с Дикман, когда разгадка какого-либо возникшего вопроса, предложенная одним из нас, вызывала сомнения у другого. Помню наш спор по поводу «Отто». Дело в том, что это имя часто звучало, когда немецкий самолет вызывал наземную станцию, например: «Bruno von Otto» или «Hildegard von Otto» и т. п., где первым именем обозначалась вызываемая станция, а вторым — вызывающая, т. е. передающий самолет. И было непонятно, что это за загадочный Отто, способный все время летать. Но однажды, услышав это имя, произнесенное в позывных разными голосами, я высказал догадку, что именем Отто называет себя очередной дежурный самолет противника. Когда я сообщил это Дикман, она сказала: «Тебе показалось». Мы резко поспорили, но последующие прослушивания подтвердили мою правоту. Такие споры не возбуждали в нас враждебности, поскольку они были вызваны интересом в успехе общего дела. И эта заинтересованность способствовала духовному сближению. Недаром впоследствии мы поженились.

     Другой задачей переводчиков дивизиона был перевод так называемых «открытых текстов» противника   (их у нас  назвали  кляртексты»  соответственно       немецкому   «Klartext»),   которые передавались азбукой Морзе (в просторечии «морзянкой») и были перехвачены нашими радистами-разведчиками. Как правило, противник передавал морзянкой шифрованные тексты, ключ к которым менялся ежесуточно, и практически их нельзя было расшифровать. Наблюдение за такими станциями, передающими шифрованные радиограммы, тем не менее велось, ибо расположение их, благодаря пеленгации, было известно, а усиление активности радиопередач свидетельствовало о каких-то готовящихся действиях соответствующего войскового подразделения противника. Открытые же, т. е. нешифрованные тексты немецкцкие радиостанции передавали, как правило, во время боевых действий когда не хватало времени на шифровку и предполагалось, что ситуация на поле боя меняется быстрее, чем противник сможет воспользоваться полученными сведениями.

     Соответственно появление в радиопередачах азбукой Морзе открытых текстов вызывало волнение, и переводчика сразу же вызывали в ПЦ (приемный центр). Впрочем, такие волнения не всегда бывали оправданы. Слышишь, например: «Кляртекст! Переводчика в ПЦ!» Приходишь и читаешь: «Schultz unterwegs> («Шульц в пути»), причем неизвестно ни кто такой Шульц, ни откуда и куда он «в пути». Потому-то радиограмма и была передана открыто. А однажды, а именно 1 января 1944 года, меня вызвал начальник ОПО и сказал: «Странный принят кляртекст: половина по-русски, половина по-немецки: «просит Neujahr». На самом деле это было: «prosit Neujahr», что соответствует русскому «С Новым годом», но в ОПО приняли немецкое «prosit» за русское «просит».

     Из всех переводчиков дивизиона наиболее активной и деятельной была Дикман. Во-первых, она лучше всех нас владела немецким языком, так как училась в школе, сохранявшей тогда еще традиции дореволюционной петербургской немецкой школы -в Анненшуле. А во-вторых, по своему характеру она была человеком, целиком отдающимся делу, которым занимается. Ее искусство радиоразведчика, каким она стала, особенно ярко проявилось в расшифровке передач немецкой артиллерийской радиосети.

     Блокированный Ленинград систематически обстреливался дальнобойной артиллерией противника, а наши радисты после поисков обнаружили связанную с этими обстрелами радиосеть. Требовалось расшифровать перехваченные радиограммы, и эту задачу поручили Дикман. Она сказала, что ей нужен учебник артиллерии, чтобы она могла уяснить, каким должно быть содержание соответствующих радиограмм. Но начальник штаба дивизиона ответил, что это невозможно, поскольку такие учебники будто бы секретны. Тогда Дикман дала деньги дивизионному почтальону, и он через пару дней купил такой учебник в одном из газетных киосков города...

     Освоив по учебнику порядок артиллерийской стрельбы, Дикман обратилась к радиограммам. Они были не шифрованные, а кодированные, т. е. слова и выражения заменялись условными трехвенными обозначениями. Дикман настойчиво и упорно изучала радиограммы, подбирала подходящие слова команд, составляла разные варианты и т. д. В итоге она таки добилась решения задачи. Этому неожиданно способствовало и то, что тогда она находилась не в самом дивизионе, а в подчиненной ему маневренной группе. Перевод ее туда был вызван своеобразными обстоятельствами. Наш дивизион систематически посещал начальник радиоотделения разведотдела фронта. И однажды, когда он разговаривал с Дикман, она возразила на какое-то его утверждение.

     Я не люблю, когда мне возражают, — резко сказал он. .

      Я тоже не люблю, — ответила Дикман.

     Возмущенный начальник потребовал убрать ее из части, и тогда командование дивизиона перевело ее в маневренную группу, чтобы скрыть от глаз начальства. А маневренная группа размещалась в то время в Новосаратовской колонии, находившейся рядом с 5-й ГЭС, которая снабжала электроэнергией блокированный Лениград. ГЭС часто обстреливалась. Благодаря своим расшифровкам, Дикман предположительно устанавливала по предварительным радиограммам местонахождение объекта, намеченного немцами для обстрела. И когда таким объектом оказалась 5-я ГЭС, она смогла убедиться в правильности своих догадок. Едва радисты принимали радиограмму, которую Дикман толковала как команду произвести выстрел, они вместе выбегали из дома, чтобы удостовериться в правильности догадки, невзирая на опасность близких разрывов. Так были раскрыты немецкие артиллерийские радиопередачи*.

     Соответствующие сведения, передававшиеся в штаб фронта, дали возможность осуществлять предохранительные меры на намеченных объектах до их обстрела. В частности, директор 5-й ГЭС

говорил, что ему достаточно 10 минут, чтобы успеть обезопасить своих работников.  Более того, по полученным сведениям наша артиллерия начала вести опережающие обстрелы готовившихся батарей противника, подавлять их. Со временем немцы поняли, что их радиограммы расшифровываются; они сменили коды. Но это им не помогло: Дикман раскрывала и новые коды. В конце концов немецкая дальнобойная артиллерия перешла на телефонную связь.

     Никакой награды за свой, прямо можно сказать, подвиг Дикман  тогда не получила.  Помнится, мы шутя поздравляли ее награждением «в лице капитана Д.», который командовал тогда маневренной группой.

     Позволю себе добавить, что после войны Дикман работала старшим редактором в Лениградском отделении издательства «Советский писатель». Работая с авторами, она занималась своим делом с присущей ей самоотдачей. И когда после ее кончины в 1989 году от инфаркта миокарда один из ее авторов Б. С. Гусев написал очерк о ее редакторской работе, он озаглавил этот очерк «Разведчица»*.

     Но вернемся к войне. Как может понять читатель, дивизион радиоразведки располагался достаточно далеко от линии фронта и непосредственным атакам со стороны противника не подвергался. Однако такая относительная безопасность далеко не всегда распространялась на переводчиков. Во время боевых действий немецкие войска осуществляли микрофонную связь на ультра­коротких волнах (УКВ), которые распространяются лишь в пределах прямой видимости. Поэтому для перехвата переговоров на УКВ необходимо было находиться в непосредственной близости к линии фронта. И переводчиков, снабженных приемниками УКВ (которые у нас в просторечии почему-то назывались «собаками»), командировали в места боев. Так, в нашем дивизионе погиб переводчик Давид Франкфурт — в прошлом, как и я, студент-филолог Ленинградского университета, а в другом, родственном дивизионе — Михаил Калгут — в прошлом студент-историк, о мужестве и выдержке которого рассказывали те, кто был на фронте рядом с ним; был обстрелян из танка и тяжело ранен его товарищ Петр Бычков.

     Летом 1944 года Дикман была командирована на северную, финскую часть Ленинградского фронта. Наши войска готовились здесь к решительному наступлению, и возникло предположений что среди финских частей могут быть и немецкие подразделения. Подтвердить основательность этих предположений надлежало переводчикам с приемниками УКВ. Но Дикман вскоре заболела и я был командирован сменить ее.

     Пребывание мое на финской линии фронта было малоэффективным; немецких подразделений я не обнаружил: их там и не было. А проверка связи между финскими рациями, в которой я разбирался с помощью прикомандированного ко мне сержанта-карела, мало что давала. Зато я воочию смог ознакомиться с фротновой обстановкой во время боевых действий, весьма отличной от той, какую я видел в 1941 году.

     Здесь сделаю небольшое отступление.  Во время войны прозвучала песня, начинавшаяся такими строками:

Кто сказал, что надо бросить

Песни на войне?

После боя сердце просит

Музыки вдвойне... и т. д.

     У людей, знакомых с боевой обстановкой, такая песня вызывала возмущение. Ясно было, что поэт, написавший ее текст, даже и не приближался к фронту и сочинял эти стихи, возможно, желая угодить кому-то, потрафить. Лживые стихи о войне гадки.

     Я не поэт, постоянное стремление сочинять стихи мне не свойственно. Однако иной раз глубокие душевные переживания вызывали у меня желание облечь их в стихотворную форму. Так, находясь на финской линии фронта, я сочинил несколько маленьких стихотворений, стремясь выдавить из себя ужас войны. Приведу одно из них, быть может, наименее мрачное, коль скоро в нем есть какой-то проблеск. Вот оно:

     Наиболее эффективной была, пожалуй, моя командировка осенью 1944 года на эстонский остров Сааремаа, который вался у нас соответственно немецкому названию Osel «Остров Эзель». К тому времени войска Ленинградского фронта, продвигаясь с боями на запад, вытеснили уже противника с территории Эстонии. Был в основном освобожден и остров Сааремаа. Однако немецкие части, покидавшие его, в последу момент получили приказ своего Верховного командования во что бы то ни стало удержать полуостров Сырве.

     Причина такого приказа была ясна. Грушевидный полуостров Сырве в юго-западной части Сааремаа, простирающийся на 20 километров к югу, расположен как раз напротив Курляндского полуострова Латвии, еще занятой в то время немецкими войсками И, владея обоими полуостровами, противник мог контролировать Рижский залив Балтийского моря. Линия фронта, протянувшаяся между западным и восточным побережьями в северной части Сырве, составляла в длину около четырех километров. С обеих ее сторон находилось по четыре дивизии советских и немецко-фашистских войск — плотность очень большая. Говорили, что советские разведчики, проводя операцию по захвату «языка» противника, вынуждены были продвигаться по воде, чтобы обогнуть непроходимую линию фронта. Советские войска готовились к ее прорыву. Как раз накануне решающего сражения я и был туда командирован.

     Доставили меня на самолете У-2, который летел из Таллина забрать находившегося на острове начальника связи фронта, и я был взят как случайный попутчик. Но для меня это был первый в жизни перелет, я необычайно гордился этим и ожидал, что меня встретят в аэропорту. Самолет приземлился на аэродроме главного города острова Курессааре (названного немцами Аренсбург). Меня никто не встречал, и я со своей «собакой» отправился на контрольно-пропускной пункт (КПП), чтобы ехать на попутном грузовике к штабу корпуса, в разведотдел которого я был командирован. Путешествие на грузовике оказалось длиннее, чем я предполагал, и в дороге выяснилось, что я по ошибке еду в обратную сторону. Пришлось ехать до следующего КПП, а он находился на восточном берегу острова, и там довольно долго ждать попутного грузовика. В итоге я прибыл к месту назначения только в 3 часа ночи, а начало боевых действий было намечено на 6 часов утра.

     Спать пришлось недолго, и уже ранним утром меня отправили на место предстоящей работы в землянку, находившуюся рядом со штабом дивизии, которая должна была вести главное наступление. В помощь мне дали одного разведчика. Помощь эта состояла в развертывании антенны моего приемника, сообщеии в штаб перехваченных мною сведений из радиопередач противника и обеспечении меня пропитанием, чтобы мне не отрываться от своей

работы.

     Боевые действия, как и намечалось, начались в 6 часов утра, и сразу же в моем приемнике зазвучали голоса нескольких немецких раций.

     Поначалу я не мог понять, что это за станции. Позывными их были исторические имена немецких полководцев: Шарнхорст, Гнейзенау, Блюхер,  Клаузевиц.  Я вспоминал, что имена Шарнхорст и Гнейзенау носили немецкие боевые корабли, и так как море было рядом, сперва решил, что это работают корабельные радиостанции. Однако в их сообщениях не обнаруживалось никакой морской специфики, к тому же смутно помнилось, что и «Шарнхорст» и «Гнейзенау» были уже потоплены нашими союзниками. Со временем по разным деталям их переговоров я понял, что это сухопутные передвижные наблюдательные посты, расположенные, скорее всего, на танках, которые из-за узости фронтового пространства были лишены боевой маневренности и использовались для наблюдения за полем боя.

Работа по перехвату радиопередач этих постов была интен­сивной, сложной и интересной. В моей предшествующей практике таких передач я еще не слыхал. Перехваченные мною сообщения о непрестанно изменяющемся положении на поле боя позволяли передавать их нашему командованию раньше, чем оно получало соответствующую информацию по своим линиям связи. К тому же мои сведения имели то преимущество, что они отражали точку зрения противника на создавшуюся к данному моменту ситуацию на поле боя и, в частности, позволяли выявить отдельные недостатки в расположении и действиях наших войск. Более того, некоторые сообщения немецких раций о замеченных пере­движениях в наших и немецких воинских частях позволяли подчас догадываться о возможных последующих действиях противника. Наконец, в двух случаях удалось узнать о готовившемся обстреле обнаруженных немецкими наблюдателями наших военных объектов, после чего были приняты необходимые меры. В первом случае речь шла о батарее реактивных минометов, так называемых «катющ», во втором — о наблюдательном аэростате.

     К сожалению, наступательные действия наших войск оказались в этот день безуспешными, прорвать оборону противника так и не удалось. Наступил вечер. Разведчик, который в течение дня передавал перехваченные мною сведения командованию, ушел за ужином. И в это время я услыхал какое-то сообщение, показавшееся мне существенным. И так как мой связист отсутствовал, я оставил приемник и сам пошел в землянку штаба дивизии. В землянке царил полумрак. У стола, на котором горела коптилка сидел, опустив голову, генерал-майор, командир дивизии, вокруг стояли штабные офицеры. Нетрудно было догадаться о переживаниях командующего после провала руководимой им операции

Я обратился к генералу и изложил перехваченное сообщение Он поднял голову и спросил: «А ты сообщал в. корпус свои сведения? Я им не передавал, а нужно, чтобы они знали о твоей работе. Ну, мне попадет за дело, а ты же хорошо работал. Надо чтобы знали». Я был поражен высокой нравственностью этого генерала, который в столь тяжкий для него момент был способен оценить по достоинству работу находившегося рядом какого-то старшего сержанта, которого он и видел-то впервые.

     После неудачи первой операции прошел месяц, в течение которого наши войска готовились к новому наступлению. Я продолжал наблюдать за работой радиостанций УКВ противника, состоявшей в основном в регулярной проверке связи. Новое наступление началось в ноябре того же года и оказалось успешным. Содержание моей работы во время прорыва обороны противника в основном было таким же, как и в первый день.

     На следующий день после боя я со своей «собакой» и сопровождавшим меня разведчиком пошел вперед, вслед за наступавшими нашими частями, и по дороге был тяжело ранен. Народная пословица гласит: «И в беде нужна удача». Такая «удача» сопутствовала моему ранению. Тяжелый корабельный снаряд, разорвавшийся рядом со мною, мог уложить и десяток человек, но его осколок лишь сорвал мышцу моего левого предплечья, перебив при этом одну кость. Будь перебиты обе кости, я лишился бы руки, а так, хоть искалеченная, рука осталась. К тому же — левая рука. Помню, как на пути в медсанбат я, перевязанный, встретил офицера, в прошлом нашего студента-филолога, и он сказал: «Тебе повезло, ты идешь назад. А с нами неизвестно еще, что будет; ты же видишь, что творится».

     Когда после переездов я наконец попал в ленинградский госпиталь, меня не покидала мысль о необходимости как-то закрепить приобретенный мною опыт, поскольку подобная работа радиостанций противника не встречалась еще в нашей практике И вот, раздобыв бумагу, я стал по ночам тайком делать соответствующие записи; тайком потому, что все сведения о   нашей разведывательной работе считались совершенно секретными.Писать было довольно трудно, поскольку раненой левой рукой я

не мог  придерживать лист бумаги. Когда записи были закончены, я через посещавшую меня Дикман переслал их в дивизион, который после Эстонии вновь находился под Ленинградом. Не знаю, нашли ли они какое-нибудь применение и принесли ли какую-то пользу. Но весною 1945 года, уже по возвращении в дивизион, я был награжден орденом «Отечественной войны».

     Когда я покидал госпиталь в марте месяце, то как признанный негодным к строевой службе мог демобилизоваться. Но я предпочел вернуться в свою часть. Поскольку дивизион тогда уже не был

связан с боевыми действиями наступавшей Советской Армии, переводчикам было поручено слушать зарубежные широковещательные станции и соответственно составлять сводки о

положении на так называемом «втором фронте», т. е. о боевых действиях наших англо-американских союзников, теснивших немецко-фашистскую армию в Западной Европе.

     Случилось так, что 8 мая я услыхал по Би-Би-Си выступление английского премьер-министра Уинстона Черчилля, который объявил об окончании войны. Эту сенсационную новость я сообщил находившемуся поблизости комиссару части, и он поспешил собрать личный состав части и оповестить об этом однополчан. Когда о том узнал командир дивизиона, он, видимо, раз­досадованный тем, что не он выступил с этим радостным сообщением, пришел в ПЦ и, обратясь ко мне, сказал: «Вы разгласили государственную тайну. Десять суток ареста!» Это было, конечно, несправедливо, так как скрывать что-либо от комиссара части я не имел права. Но тут по нашему радио выступил Сталин, он поздравил советский народ с победой, и мой арест был отменен.

     Вскоре по окончании войны я был демобилизован как инвалид. Получив диплом об окончании университета, учился в аспи­рантуре. В 1951 году защитил диссертацию на степень кандидата, в 1968 году — на степень доктора филологических наук. Основной частью моих научных исследований были международные связи русской литературы, преимущественно — русско-английские. И в 1988 году произошло неожиданное событие в моей жизни. В начале года я получил извещение, что Оксфордский университет в Англии решил присвоить мне степень почетного доктора литературы. Это очень высокая честь; ранее ее были удостоены Коней Чуковский и Анна Ахматова, мои учителя академики М. П. Алексеев и В. М. Жирмунский, академик Д. С. Лихачев.

     В июне я поехал в Англию. В торжественной процессии в Оксфорде, предшествовавшей присвоению степеней, в маленькой колонне из шести будущих почетных докторов я оказался в первой паре с президентом ФРГ господином Рихардом фон Вейцзекером; ему была присуждена степень доктора гражданского права.  Он сразу же произвел на меня впечатление человека глубоко интеллигентного.  В ходе процессии мы разговорились и выяснилось, что мы сверстники, одногодки, а во время войны нам  довелось находиться на двух противостоящих сторонах одного Ленинградского фронта, а затем на острове Эзель. Когда Вейцзекер сказал, что его фотограф снимает нашу процессию, я попросил его прислать мне фотографию, и он обещал.

     Я возвратился домой. Прошел июль, проходил август, но л ничего не получал и решил, что президент меня забыл. В конце августа я уехал в Переделкино, и однажды, когда позвонил оттуда в Ленинград, жена мне сказала: «Тебе пришло письмо от президента». От какого президента? — спросил я. Ты что, со всеми президентами знаком? — спросила она в ответ.

     Когда я приехал домой, я нашел на столе конверт, в котором лежала фотография, запечатлевшая нас обоих, и сопроводительное письмо, предельно доброжелательное и лестное. Письмо датировано 5 июля 1988 года, т. е. оно было написано вскоре после оксфордской церемонии, состоявшейся 22 июня. Но обратный адрес президента ФРГ, видимо, заинтересовал некоторые наши органы, и это растянуло доставку письма почти на два месяца. Господин Рихард фон Вейцзекер писал мне (по-английски):

     «Для меня было большой честью и огромным удовольствием познакомиться с вами на днях в Оксфорде. Добрая судьба потрудилась свести нас в эту позднюю пору нашей жизни, чтобы привлечь обоюдное внимание к тому, сколь многое мы разделили в своем личном опыте. Потребовалось лишь пять минут пройти бок о бок в процессии к Шелдонскому театру, чтобы узнать, насколько мы близки друг другу. Прилагаемая фотография является доказательством нашей встречи, и я счастлив послать ее вам. Я особенно благодарен Оксфордскому университету за то, что он соединил нас при присуждении почетных степеней в этом году».

     Такие великодушные слова неожиданно добавили некий  радостный заключительный штрих к моей военной биографий-