<<< На титульный

Надежда ЛЕЩИНСКАЯ

КАЖДЫЙ ДЕНЬ КТО-ТО ПОГИБАЛ

     К началу войны мне исполнилось семнадцать лет, я окончила  9-й класс. Жила я вдвоем с мамой. Папа был репрессирован в 1937 году (10 лет без права переписки, посмертно реабилитирован в 1056  году). Мама работала бухгалтером в Комбанке. Жили мы в коммунальной квартире в большом семиэтажном доме на проспекта Майорова и Фонтанки. В день объявления войны мы с  ребятами моего класса были на Кировских островах, поэтому о том, что началась война, узнали, только когда вернулись в город.

К 1 июля почти все наши мальчики записались в народно ополчение или поступили в военные училища. Девочки тоже решили не отставать — пошли работать санитарками. Я с 3 августа 1941 года стала работать санитаркой на полставки в детской поликлинике Московского района. Начались занятия в школе, но мне разрешили приходить через день, а пропущенное нагонять дома. Так что в день первой бомбежки Ленинграда я как раз была на работе. На Московский район было сброшено много зажигательных бомб. Мы поднялись на крышу поликлиники и видели, как бомба упала на Бадаевские склады и как они загорелись. Потом долгое время, проезжая мимо складов, мы видели, как они горели. В течение зимы, когда уже не ходили трамваи, люди там копали землю — собирали остатки жженого сахара, чтобы дома выпарить его.

     Мамин банк эвакуировался. С тех пор ее работой стало ходить в булочную и магазины «отоваривать» карточки. До их введения мы не успели сделать никаких запасов, кроме пяти пачек горчицы.

     Самый страшный день - б ноября 1941 года. Город бомбили не переставая. Тревога следовала за тревогой, а когда передавали из Москвы речь Сталина, тревогу не объявляли. Я как раз была дома, а мама пошла в магазин — он был в нашем здании со стороны Фонтанки. Вдруг сильно тряхнуло, раздался страшный треск и звон разбитых стекол. Все, кто был в квартире, бросились к парадным дверям, а дверь не открыть: ее сорвало с петель и заклинило. Хорошо, что был черный ход; мы выбежали во двор и там увидели: весь фасад нашего дома со стороны Фонтанки снесло вплоть до бомбоубежища. Начался пожар, дом оцепили бойцы МПВО и нас туда не пускают и к нам никого не пускают.

     Так продолжалось часов пять или шесть.  Когда пожар потушили,  вывезли трупы и тех немногих, кто был еще жив, в дом стали пропускать.  И тут приходит еле живая моя мама. Оказывается, она пошла из нашего магазина в другой, на противоположном берегу Фонтанки. Там она стояла в очереди, тоже слышала ужасный взрыв, а когда вышла из магазина, увидела, что наш дом разрушен до основания. И все эти мучительно долгие часы она стояла и ждала, думая, что меня уже нет в живых.А у нее было больное сердце (порок митрального клапана). Она так и не смогла как следует оправиться и умерла в сорок три года - не от голода, а от болезни сердца — 2 апреля 1943 года.

     Тогда же, когда ее пропустили, она пришла домой и увидела, что я жива и комната не пострадала, только были выбиты стекла. Окна заделали фанерой, опять повесили ковер. Электрического света уже не было. Горела коптилка, купленная на Клинском рынке

(был тогда такой рынок на Московском проспекте). Кстати, сделана она была из гильзы, и после окончания войны я ее подарила Музею обороны Ленинграда.

     За водой ходили на Фонтанку. Хорошо еще, что рядом, у Никольского моста (которого теперь нет), был спуск, во льду были сделаны проруби, и к ним стояла очередь людей с ведрами и бидонами. Самое трудное было донести воду по этому скользкому льду и не упасть.

     Для тепла топили буржуйку. Но вскоре топить стало нечем, дрова кончились. Мы начали топить ее мебелью.

     В 1942 году для отопления поликлиники разрешили разобрать деревянный дом в конце Московского проспекта. Сотрудникам тоже можно было взять немного досок. Мы везли их под обстрелом через весь город на детских санках. Но знали, что везем тепло, и поэтому было не страшно.

     Главный врач поликлиники с большим трудом «выбила» для детей Московского района соевое молоко. Вот за этим молоком нам, санитаркам, нужно было идти на молокозавод, который находился на углу Московского проспекта и Обводного канала. На тех же детских санках везли большие бидоны в поликлинику. Сотрудникам тоже полагалось по пол-литра на два дня. Благодаря этому соевому молоку все мы выжили.

     К декабрю наша школа закрылась, приходилось ездить в разные школы, где занимались в шубах и рукавицах, а ребят, вернее, девочек, становилось все меньше и меньше.

     В конце зимы 1941-42 года все должны были в обязательном порядке убирать улицы, скалывать лед. Мне это нужно было делать и от школы, и от работы, и от дома, причем и за себя и за маму. К физической работе я была не приучена, но ничего, справилась.

     Следующее важное дело — посадка овощей. Наш энергичный главный врач Цецилия Борисовна Бруштейн получила разрешение вскопать огород прямо на находившейся неподалеку железнодорожной насыпи. Получили даже семена на посадку. Векопали. Посадили морковь, репу, брюкву. Поливали, пололи и к и к осени получили настоящий урожай. Летом варили щи из лебеды и крапивы, а тут такие овощи! Правда, их было не так много, но и  это казалось колоссальным богатством. За зиму все, что можно было поменять, мы поменяли на Клинском рынке — в основном на керосин для коптилки и на дуранду, чтобы печь лепешки на глицерине, который, к счастью, оказался у нас дома.

Самая страшная зима кончилась. Кончились занятия в школе. Сданы (как ни странно) экзамены. На лето я уехала работать в «детский сектор» в Мельничный Ручей. Осенью опять работала в поликлинике. За это время похоронила многих друзей, погибли многие мальчики, ушедшие в народное ополчение. С остальными виделись редко — трамваи не ходили. И вдруг сообщили по радио, что единственный оставшийся в городе Педиатрический институт объявляет прием на 1942-43 учебный год. Тут уж я пошла к моей школьной подруге на Моховую, и мы с ней решили поступать. Подали документы, через несколько дней читаем списки — мы в числе принятых, и с 1 ноября 1942 года я — студентка Педиатри­ческого института!

     Спасибо Юлии Ароновне Менделевой, которая в самые трудные блокадные дни не эвакуировалась с. институтом, а организовала набор. Институт действовал, там лечили больных детей, и ни один ребенок, ни один студент не умер от голода. У нас было подсобное хозяйство, из которого привозили продукты для больных детей, а студентам в столовой давали щи из «хряпы» и хвойный экстракт. Все выжили, а Юлия Ароновна не уцелела. Ее арестовали по «ленинградскому делу»...

     В институте мы узнали о прорыве, а потом и о снятии блокады. В последние дни перед снятием блокады шли бесконечные артобстрелы, и в институт привозили массу раненых. В мою комнату тоже влетел осколок снаряда, пробил фанеру, закрывавшую окно, и застрял в зеркальном шкафу, вдребезги разбив зеркало (этот осколок я долго хранила).           

     И все-таки, несмотря на трудности и опасности, мы, студенты, жили «не хлебом единым». Возможно, это была беспечность, свойственная молодым. Я и мои ближайшие подруги проявляли массу изобретательности, чтобы попасть в единственный оставшийся в городе театр — Музкомедию. Достать туда билеты былопочти невозможно, зал всегда был полон. Поэтому кто-нибудь из девочек, отстояв очередь, покупал заранее два билета (больше в одни руки» не продавали), а потом проходили все вместе мимо контролеров, когда народ шел косяком, как сельдь. В самом же театре давали какие-то деньги капельдинеру царской ложи, в

которую продавали билеты только в нескольких первых рядах, он в глу6ине ложи ставил нам дополнительные стулья, и мы по нескольку раз смотрели и слушали «Сильву», «Баядеру» и «Мариду»- Действие в театре шло урывками: только начнется — вдруг объявляют тревогу, все уходят в бомбоубежище, а мы — домой, досматриваем в следующий раз. Были мы и в Филармонии, когда исполнялась Седьмая симфония Дмитрия Шостаковича.

     Летом 1942 года мы работали на торфопредприятии «Дунай» и работали, видно, неплохо, если по возвращении нас торжественно собрали и объявили, что за работу по обеспечению Ленинграда и, в частности, больных Педиатрического института топливом все мы представлены к награждению медалью «За оборону Ленинграда». Потом начался III семестр, самый трудный, после которого нужно было сдавать экзамен по анатомии, и об этом мы думали больше, чем об обстрелах.

     А люди продолжали умирать и погибать. И почти каждый день перед началом лекций в большой аудитории объявляли о том, что еще кто-то погиб.