<<< На титульный

Роза ЛИВШИЦ

ПОЧЕМУ МЫ ВЫСТОЯЛИ

      К началу войны я уже работала. Я была начальником спецотдела завода военно-учебных наглядных пособий. Мы жили в Пушкине. 22 июня, в выходной, у нас были гости. Прибежал младший брат и сказал, что выступает Молотов, объявлена война. Я немедленно уехала в Ленинград, а уже на другой день мы стали работать на оборону города.

     В начале сентября меня предупредили, что из Пушкина надо уезжать, город будет сдан, но я не успела собраться. Однажды утром уехала на работу в Ленинград, а возвратиться уже было некуда. Мама была в это время на строительстве оборонительных укреплений. Нас на время приютили у себя родственники.

     Однажды в сентябре я шла к себе на Верейскую улицу, у Московского вокзала низко, прямо над головой, пролетели «мессершмитты». Я сосчитала их. Их было шестнадцать. Это были разведчики, они не бомбили. Бомбежки начались на следующий день, когда пришла моя очередь дежурить по заводу. Началась она в три часа дня и продолжалась до трех ночи. Как только прозвучал сигнал тревоги, я вывела всю заводскую смену в бомбоубежище, а сама пошла туда последняя, как и положено по инструкции. Я спустилась во двор и только направилась ко входу в подвал, как что-то красное перед моими глазами раскрылось! И столб дыма и пыли! Меня подняло и словно волной отнесло... Это была осветительная бомба, она попала в наш склад на заднем дворе, глубоко ушла в землю и, по счастью, не взорвалась. Только наше здание получило трещину. Когда я руководила эвакуацией, страха не было абсолютно, о себе некогда было думать, надо было спасти и сохранить людей. Зато потом, когда все вышли из убежища и разошлись по своим местам, у меня началась лихорадка Меня так колотило, что все, у кого были пальто и ватники, меня укрывали, а я никак не могла от этого ужаса отойти.

Проработала я на этом заводе до декабря 1942 года, а потом перешла на другой. Раньше там делали эмалированную посуду, а теперь ручные гранаты, мины и глубинные бомбы. Работали в основном женщины и мальчики-подростки. Руководящий состав был, конечно, из мужчин.  Я работала, если выражаться современным языком, заместителем директора по кадрам. И так всю войну.  

     Конечно, очень было страшно и тяжело. Тяжело было, когда объявили, что мы будем получать всего 125 граммов хлеба в день. Но моя мама, очень организованная и твердая характером, делила паек на три порции и этим спасла нас от голодной смерти.     

     Страшно и тяжело было, когда в 1942 году на фронте погиб мой младший брат. Зимой у него началась дистрофия, он лежал в госпитале на Садовой. Потом, когда немного поправился, его направили в часть, где он стал разведчиком. Очень скоро я

получила письмо от его командира: «При выполнении задания пал смертью храбрых». Я скрывала это письмо от матери, скрывала и извещение о том, что он пропал без вести, полученное уже после войны. Как было тяжело идти по городу: всякий раз, когда я

видела мужчину в военной форме, слезы наворачивались на глаза. Однажды я забыла под подушкой «похоронку», мама нашла ее. Для нее это был удар, от которого она не оправилась до конца жизни.

      Страшно и тяжело было не только за себя, за своих близких; у нас, ленинградцев, была общая беда. Помню, мы шли с сотрудником по Невскому, завернули на улицу Ракова. Только что закончился обстрел. На проводах висели лоскутья одежды. Это все, что осталось от людей, попавших в мясорубку за несколько минут до нашего прихода!

     Было страшно. Наверное, у многих был свой талисман. Был он и у меня: пропуск на право ходить по городу в комендантский час. С ним я не боялась ходить днем в бомбежку. Почему-то казалось, что он меня спасет.

     Когда прорвали блокаду, я приезжала в Пушкин и видела, как немецкие пленные строили там вокзал. Я глядела на них, и во мне боролись два чувства: ненависть за все то, что они сделали... эта ненависть теперь превратилась в боль; и, с другой стороны, жалость, ведь это были просто молодые мальчишки. Если бы даже тогда передо мной поставили полк немцев и предложили убить одного из них, чтобы отомстить за брата, за семью, за всех — я бы этого не сделала. Даже если бы они убили всю мою семью. Они убивали по приказу, может, они не носили этого зла в себе. Я не могу согласиться, что все они были бандитами. Убить человека я бы никогда не смогла.

Почему мы стояли? Нас поддерживали наша молодость, наша вера в победу, мы не знали уныния и пессимизма, такого, как сейчас. Никто не верил, что город сдадут или что мы не выдержим эту войну, в людях жила сильная и большая вера. Что еще поддерживало нас? Мы не давали себе отдыха. Если кто-то не вышел на работу, мы разыскивали, иногда до трех часов ночи. Находили живым — оказывали помощь, нет — узнавали, где и кто умер. Мы забирались на чердаки, осматривали крыши. Чистили город от отходов. Одному поднять лом было не под силу — кололи лед втроем одним ломом. И мы тогда не делили: русские, евреи, армяне, цыгане — все, кто жил, кто работал в этих адских условиях — все были одной семьей. И старались друг друга поддерживать, как только могли.