<<< На титульный

Игорь МАНЕВИЧ

ПЯТНАДЦАТИЛЕТНИЙ СВЯЗИСТ

     После финской кампании полк, которым командовал мой отец, был расквартирован в Выборге. В первых числах июня 1941 года отец взял меня, двенадцатилетнего мальчика, к себе. Обстановка там была неспокойная, город находился на военном положении, финские снайперы то и дело открывали огонь.

     В ночь на 22 июня я проснулся от страшного грохота. Отец стрелял из автомата, стоя у окна, и первое, что я услышал от него, было: «Ложись!» Шла стрельба из окна в окно, царила полная неразбериха. Видимо, перестрелка началась со случайного выстрела и переросла в беспорядочную пальбу.

     Первым же поездом меня отправили в Ленинград. Вскоре приехал и отец. Он был человеком исключительной силы духа, потому что, даже когда немцы приближались к городу и мать уговаривала эвакуироваться, он со стопроцентной уверенностью заявлял: «Никуда мы не поедем, немец город не возьмет. Может, будут уличные бои, но город не сдадим». Уверенность, с которой он это говорил, запомнилась навсегда.

     Уехать мне все-таки пришлось. Началась эвакуация 194-й школы, в которой я учился. Все мы решили, что это будет что-то вроде пионерского лагеря, взяли маленькие сумочки и всей школой эвакуировались в Калининскую область, в Молвотитский район, в совхоз «Павлово».

     Я это название хорошо помню, потому что мы оттуда драпали будьте-нате. Как только мы туда доехали и начали там рас­полагаться, началась эвакуация совхоза. И все мы — школьники и кто еще там был — на подводах поехали в город Демьянск. И вот едут подводы, идут люди, гонят коров, а над нами уже самолеты немецкие летают, листовки сбрасывают, а некоторые и постреливают. Только добрались мы до Демьянска, нам навстречу выбегает комендант:

—  Куда вас несет? У меня тут полно раненых, все забито войсками, отступают с разных сторон!

     Пока мы там разбирались, налетели немцы и начали бомбить. Оттуда — я уже не помню, каким образом — мы попали на какую-то станцию. Немцы во всю утюжили ее с воздуха. Мы все — врассыпную, кто куда. Тут какой-то состав со станции тронулся. Я прыгнул, зацепился за поручень, взобрался. А кругом все горит, дымится! Состав наполовину разбомбили, но когда немцы улетели, он снова куда-то меня повез. Оказалось, в Ленинград. Пока мы мчались, нас сильно бомбили. Помню, только проскочили какой-то мост — по-моему, подо Мгой — как он за нами рухнул. Это было 20-21 августа, и это был последний эшелон с нашими частями, пришедший в город перед тем, как замкнулось кольцо блокады. В Ленинграде нам даже не верили, что мы приехали на поезде: немцы уже перерезали железную дорогу. Так для меня началась блокада Ленинграда.     Бомбежки, страшный голод, покойники — об этом много написано, я повторяться не буду. Меня спасла старшая сестра. Я уже начинал умирать с голоду, когда она взяла меня к себе, на Некрасовский телефонный узел учеником — ради рабочей карточки. Таким вот образом с 1 февраля 1942 года началась моя рабочая военная биография; было мне тогда 14 лет.

     Работал я на этой АТС, чинил телефоннный кабель. Другие станции уже вышли из строя, а Некрасовская еще действовала, потому что она питала ВЧ — «вертушку» Смольного: штаб фронта и обком партии. Подстанция Смольного работала на аккуму­ляторах, которые мы на саночках привозили заряженными с нашей АТС, а в Смольном нас кормили дрожжевым супом, чтобы мы могли довезти обратно разряженные аккумуляторы. Такая вот была работа.

     Потом наступила весна и, хотя шли суровые бомбежки, мы стали больше двигаться: возили трупы, убирали город. Потом пришло извещение о том, что на Ленинградском фронте пропал без вести отец. Погиб ли он?.. Попал в плен?.. Нет, не мог тогда еврей «пропасть без вести». Евреев уничтожали сразу же. Это было то поколение мужчин, которых, раздев догола, немцы сразу же опознавали по «брису».    

     Тем временем я безуспешно пытался попасть на фронт. Весной, в белые ночи, мой детский вид никого не мог обмануть, и я с надеждой ждал осени. Много осенних вечеров я провел на сборном пункте на проспекте Карла Маркса, откуда уходили на фронт маршевые роты, пока одним из них, наиболее темным, солдаты взяли меня в общую кучу, и с ними я попал в расположение 29-го стрелкового полка 270-й дивизии, впоследствии 45-й Гвардейской. Так в конце сентября началась моя фронтовая жизнь.

     Тогда еще не было приказа Сталина о «сыновьях полка». Считался я просто воспитанником, служил связистом.  На автоматчика явно не тянул - тощий, как прутик, чуть не умер, когда в первый же день дали мне солдаты по невежественной своей доброте один котелок каши, второй, третий... Спохватились, когда начались у меня жуткие колики в желудке. Это потом я выкарабкался, стал нормальным человеком.

     Дивизия в боях не участвовала, ее готовили к прорыву блокады. Я служил связистом, бегал с полевым телефоном, ползал по линии фронта и налаживал связь. Это было очень опасно, кабель то и дело рвался от осколков мин и снарядов, и надо было с этой вертушкой на плечах ползти и искать повреждения.

     Начался прорыв. Наша часть должна была взять почти отвесный и сильно укрепленный берег около 8-й ГЭС. Нам там пришлось несладко. 18 января во время атаки я был тяжело ранен. Меня нашла среди трупов и спасла одна женщина из медсанбата, Валентина Петровна Белугина (она жива до сих пор).

     Попал я в эвакогоспиталь № 10/14, располагавшийся в том здании, где сейчас находится Педагогический университет. Когда поправился, меня, пятнадцатилетнего мальчишку, без паспорта, без документов, девать было некуда. Оставили работать в госпитале. Я работал телефонистом, копался в машинах, колол дрова.

     Но мне, видимо, было судьбой предназначено остаться в живых не только после фронтовых передряг. Был еще один такой случай, когда мне повезло — а может и не повезло — это с какой стороны посмотреть. Дело в том, что напротив госпиталя лежали аэростаты воздушного заграждения, их поднимали в воздух во время налетов, чтобы защитить госпиталь и Исаакиевский собор от авиации немцев. Однажды я только выехал на машине из гаража, как начался артиллерийский обстрел. Я помню, что повсюду падали снаряды, но как один из них попал в меня — не помню. Он угодил прямо в кузов моего «Газ-42», смешной по сегодняшним меркам машины, наполовину собранной из фанеры. Взрывной волной меня подняло с сиденья, я пробил крышу и... улетел. Когда кончился обстрел, меня бросились искать, но найти не могли. Ни следов, ни крови. Нету человека — и все! Не знаю, сколько бы они меня так искали, но, к счастью, солдаты батальона аэростатного заграждения заметили, что один из аэростатов спустил воздух и сложился. Они думали — от осколка, а нашли там меня. Не будь этого аэростата, закончился бы мой полет на асфальте у Мойки.

   Такой вот со мной произошел трагикомический случай. Обошелся он мне тяжелой контузией. Вообще-то ранение да эта контузия меня доканали. После войны я несколько лет прожил в госпиталях, да и теперь, через многие годы, раны тоже часто напоминают о себе...