<<< На титульный

Зуся МАНЧИК на той войне еврей был в цене...

Немцы заняли Бобруйск на четвертый день войны, а бомбить начали почти сразу же — в ночь с 22 на 23 июня. Моментально были парализованы все важнейшие пункты. Ни один самолет не успел подняться в воздух — все были разбомблены на летном поле аэродрома. Буквально двумя днями раньше на этом самом аэродроме знаменитые наши асы в тренировочных ночных боях показывали чудеса пилотажа. Мы просто с ума сходили от восхищения и были уверены, что нам ничего не страшно. А тут такое потрясение...

База, на которой я работал, находилась в пяти километрах от Бобруйска, в лесу, в военном городке Киселевич. Маскировка не спасла, немецкие бомбардировщики делали по 10-12 точных налетов в день. Нам надоело бегать в «щели», стали работать прямо под бомбежкой. А 26 июня, после обеда, комиссар базы забрался на танк и сказал, что гитлеровская танковая колонна прорвала старую границу в ста километрах от нас, у Слуцка, и к вечеру можно ждать «гостей». Всем было велено расходиться по домам.

Дома меня ждали. Вся семья была уже собрана, и мы присоединились к потоку беженцев. Никакой организованной эвакуации не было — каждый выбирался сам, как мог. Панику усиливали сообщения, передававшиеся по радио: то горит Бобруйск, то сейчас будет налет, то немцы входят в город — это немецкие диверсанты захватили городской радиоузел.

Мы двинулись пешком вместе с отступающими войсками. За сутки мы переправились через Березину и дошли до города Рогачева. На берегу стояли командиры — те, кто посмелее — и пытались остановить отступающие части, занять оборону. Безуспешно. Те продолжали отступать. Красноармейцы и беженцы шли одной колонной по шоссе, иногда нас обгоняли моторизованные части. Колонну бомбили и обстреливали с воздуха, многие погибли.

Из Рогачева выбраться было очень сложно. Там скопились толпы беженцев из Минска, Борисова, Бобруйска и Западной Белорусии. Мне запомнилось, что хлеб в магазинах не продавали — его просто выкидывали в толпу прямо из окон хлебозавода. В конце концов нам удалось с боем забраться в вагон какого-то поезда, который привез нас в Жлобин. Там мы пересели на товарный состав (в его вагонах еще недавно возили скот) и добрались до Гомеля. Это было 30 июня. В Гомеле мы услышали, что враг отброшен и надо всем оставаться на своих местах. Кто распускал эти слухи? Может быть, немецкие провокаторы? Тем не менее железнодорожное начальство сумело выделить эшелон для беженцев.

Так нам удалось спастись. Мы поехали в тыл. Одно толь камнем лежало на душе: еще в Бобруйске в общей суматохе и панике мы потеряли отца.

Выгрузились мы на станции Алексиково, Новониколаевского района Сталинградской области. В этом Алексикове случилось чудо — знакомые сказали, что наш отец неподалеку — и все мы соединились. Беженцев стали распределять на работу. Наша семья попала в зерносовхоз «Красноармеец». Там я проработал комбайнером с июля по ноябрь 1941 года.

Когда стало ясно, что немцы вот-вот подойдут, нас организованно эвакуировали в Казахстан, в город Кызыл-Орду, где нас сразу прикрепили к вокзальному эвакопункту.

Я сразу же пошел в военкомат. У меня были все основания, чтобы попасть в авиацию — звание младшего летчика и восемь часов налета на фанерном ПО-2. Но меня направили на учебу в 1-е Харьковское танковое училище имени Сталина. Там, в городе Чирчике, под Ташкентом, в течение года я прошел полный курс нормального двухгодичного танкового училища. Готовили нас без выходных и праздников с 7.00 до 23.00. Я окончил это училище в числе восемнадцати отличников, имеющих право на поступление в бронетанковую академию. На выпуске моя фамилия в этом списке была зачернена: такое уж имя, такая фамилия!

После училища я был назначен командиром взвода. Вместе с подчиненными мне младшими лейтенантами мы поехали на Урал — получать танки. Жизнь там была очень несладкая. Все стремились оттуда быстрее уехать на фронт. Нам это удалось. Дорога на фронт с 30 танковыми платформами тоже не была усыпана розами. Нас часто бомбили на пути. В Ельце мы стояли беззащитными среди скопления эшелонов — немцы разбомбили пути. Это была действительно Божья рука: кого разбомбят, кого нет. От эшелона перед нами ничего не осталось, а там были и люди, и техника, и боеприпасы. Нас тоже бомбили, но мы с башен танков вели огонь по самолетам и некоторые даже сбили.

Добрались мы до станции Малиновка, и дальше — своим ходом на соединение с войсками, которые вышли победителями из Сталинградской битвы. Был март 1943 года. Я попал на Центральный фронт, которым командовал маршал Рокоссовский. Впереди нас ждала битва на Курской дуге.

Весна стояла дождливая. Грунтовые черноземные дороги размыло, порой танк зарывался в грязь по самую башню. Когда к сражению еще только готовились, нас держали в резерве, в глубоко эшелонированной обороне. Мы же занимались обычным

тяжелым солдатским трудом: ремонтом, окапыванием, изучением материальной части.

5 июля началась наша знаменитая мощная артиллерийская подготовка, а за ней месяц танковых боев. Моему взводу было поручено курсировать в ночное время и делать ночные рейды из района в район. Танковый марш — это сложная штука: машины ломаются, застревают, падают с мостов, попадают во всяческие переделки. Но я в техническом отношении был очень хорошо подкован: когда в полку ломались машины, вызывали меня. Экипажи нашего взвода были всегда в лучшем виде — и вооружение и техника — но как это тяжело давалось!

Само сражение было кромешным адом. В открытую, на высоте, несколько сот танков шли стенка на стенку и били прямой наводкой. Первую машину, в которой я находился, сожгли, весь экипаж погиб, я чудом спасся. Первым в нашем полку подбил я немецкого «тигра». Сам я не увидел, как это случилось, только потом мне сообщили об этом с наблюдательного пункта.

Когда был убит командир роты, меня назначили на его место. Правда, рота эта за дни боев потеряла половину машин.

Победного салюта 5 августа я так и не увидел. Мы стояли в засаде. Начался артобстрел. Через люк в наш танк влетел снаряд. Я потерял глаз и получил ранение в затылок, башенного стрелка контузило, а механика-водителя насквозь прошило снарядом. Танк стоял на горе, а мертвый водитель продолжал давить ногой на акселератор — машина шла. Буквально за несколько секунд до попадания я выкинул для маскировки дымовую шашку, которая так и осталась дымить на борту. Со стороны казалось — танк горит. Немцы по нам не стреляли. Когда танк спустился с горы, мотор заглох, машина встала. Нас только через 18 часов подобрала хлебная машина — все думали, что танк сгорел.

Началось хождение по мукам: полевой госпиталь — Елец — Рязань — Горький и, наконец, Казань, в госпитале которой я пролежал до октября 1943 года.

После выписки я должен был идти в резерв: по приказу Сталина летчиков и танкистов не увольняли в запас. Но я рвался на фронт. Изо дня в день ходил в отдел кадров резерва и доказывал, что, несмотря на потерю глаза, снова могу воевать, если не в экипаже, то хотя бы техником. Наконец мне дали назначение на Северо-Кавказский фронт. Я стал помощником по технической части командира роты 28 отдельного танкового полка. Прослужил недолго: всего через месяц меня снова ранило — при бомбежке осколок угодил в правое ухо.

После выписки я поехал в месячный отпуск к родителя Кызыл-Орду. Там у меня открылась старая рана. Опять госпиталь, операция.

В войну любой, попадавший в госпиталь, мог изменить в своей карточке учета кадров что угодно: имя, фамилию, звание национальность. Но я не поменял ни имени, ни фамилии, ни национальности, только сделал себя чуток постарше. На той войне еврей, несмотря ни на что, был в цене... Еврей не войдет в контакт с немцем, не станет шпионом, не продаст — надежная кандидатура там, где надо делать дело, а не карьеру. Карьеру ему все равно было не сделать.

После выписки меня направили в Среднеазиатский военный округ на должность начальника автоколонны, но уговорили остаться в училище, которое я закончил, командиром взвода батальона технического обеспечения. Шел 1944 год, фронт двигался на запад, а я надеялся, что училище переведут обратно в Харьков, и я окажусь ближе к родным местам...

Сайт управляется системой uCoz