|
<<<
На титульный |
|
|
|
|
Лев
РАЗУМОВСКИЙ ТРИ
НЕДЕЛИ ФРОНТА И ВСЯ ВОЙНА |
|
Я родился в Ленинграде в 1926 году. 22 июня 1941окончилось мое детство. Началась первая блокадная зима — пайка хлеба в сто двадцать пять граммов, студень из столярного клея. Три дня жизни, что отмерил мне врач. Я выжил чудом, то есть мужеством, добротой и заботой моих близких. А дальше, в августе 1942 года — эвакуация в Горьковскую область вместе с детским домом № 55/61. Оттуда в 1943 году меня призвали в армию. Мой армейский путь — шесть месяцев запасного полка, три недели фронта (наше наступление на Петрозаводск летом 1944 года) и десять месяцев госпиталей. Свое девятнадцатилетие и день Победы встретил уже дома, демобилизованный по болезни, в кругу семьи, вместе с сестрой, которая всю войну прослужила во фронтовом эвакогоспитале. Я ушел на фронт семнадцатилетним мальчишкой. Там я встретился со множеством людей — добрых и злых, беззащитных и агрессивных, униженных и наглых, близких по духу и откровенно враждебных. О некоторых из этих
встреч на «моей войне» я хочу рассказать.
1
Члены особой, последней перед фронтом, медкомиссии сидят за столом на открытом воздухе в тени высоких деревьев. Мы стоим в очереди, обнаженные до пояса, ждем, когда нас вызовут. Пошел наш взвод. Десять шагов вперед, приседание, два поворота. Сзади знакомый гнусавый голос: — Вот сейчас Разумовский налево пойдет... Вот увидете. На фронт не поедет... вот увидите... - Как он мне надоел! — Следующий! Снимаю очки, прячу в карман. - Кру-гом! Нале-во! Напра-во! Присесть! Жалобы есть- - Нет. - Направо. Следующий! Отхожу направо. В строй. Надеваю очки. Все — еду на фронт. Ну, что, Жаров, выкусил?
2 Начало июня сорок четвертого года. Наша первая автоматная рота в прифронтовом карельском лесу. Наконец-то нас учат делу, ради которого призвали. Конец бессмысленной строевой подготовке, На которую мы убили полгода. Здесь каждый день мы стреляем, учимся окапываться, осваиваем ручной пулемет, непосильно тяжелый для наших ослабевших от долгого недоедания рук. Воздушная тревога! Над лесом пролетают немецкие самолеты, и мы палим по ним из всех стволов. Потом над ветками сосен закружились большие белые бабочки — листовки. Поднимаю одну из них. «Бей жида-политрука, рожа просит кирпича!» Потом текст. Пленный Иванов сообщает, что он работал в тылу на военном заводе, но потом его послали на фронт, а вместо него взяли еврея. Кончалась листовка призывом сдаваться немецкой армии. Пропуск — листовка со свастикой. Впервые держал их листовку в Ленинграде в октябре 1941 года. Помню массу белых листков на 1-й Красноармейской, против нашей школы. На той листовке была фотография. Бабушка, мать и мальчик лет трех белозубо улыбались фотографу. Они сдались победоносной немецкой армии и теперь чувствуют себя прекрасно. Дальше шли поразившие меня святотатственные слова: «кровавая сталинская власть...» Было невероятно, нереально держать такое в руках... Тогда я собрал вокруг в кустах все листовки, сложил их в кучку и поджег. Получился маленький костерок, и в нем горел кусочек фашизма! Из-за кустов слышу голос Шаромова из нашего взвода. Он собрал вокруг себя своих, рязанских, и читает им листовку. - Верно написано, —
заключает он, оглядываясь. — Вся война-то из-за явреев... Известное дело.
3
Уже третьи сутки мы в бою, а я решительно ничего не понимаю! Опрокинулись, спутались все мои представления о войне, фронте. В этом царстве сосен, елей и кустов все мы потеряли ориентировку. Где противник, где наши, куда идти, откуда стреляют, что будет завтра и что через минуту? Нет ответа. Есть только давящее чувство собственного ничтожества и нервное напряжение, доходящее порой до животного страха — общего состояния людей, находящихся в близком соседстве со смертью, играющих с ней в игру без правил: поднял голову — смерть, не поднял — жизнь, а иногда и на оборот. Один случай правит здесь всем — жизнью и смертью. По колено в воде бредем гуськом среди тонкого березняка и осинника. Чавкают черные ноги в обмотках, блестит торфяное болото, разбегаются мелкие волны от наших шагов, тучами вьются над нами комары. Мы идем вперед на новые позиции, идем медленно и устало, с упорством автоматов. Мерно покачивается передо мной спина Ерохина, ствол ручного пулемета задевает за тонкие ветки. Чавкают, чавкают ноги, мокрые штаны облепили бедра, полы шинелей подвернуты и заткнуты за пояса, но тоже намокли. — Бросай оружие! — звонкий протяжный окрик — и сразу очередь. Крик! Двое солдат впереди падают в болотную жижу. Я присаживаюсь на корточки. Что это? Автоматные очереди где-то спереди и сбоку. Ничего не понимаю — откуда стреляют? Кто? Срываю автомат и, ощущая нелепость и никчемность того, что делаю, палю вправо в лес по кустам. Поднимается упавший в воду Ерохин. Он бледен, беспомощно держит в руках пулемет стволом вверх. С рук, с пулемета, с лица стекает коричневая жижа. Пальба стихла. Чьи-то крики гулко разносятся в глубине леса. — Вперед! Что встали? Шагом марш! Снова чавкают черные ноги. Снова, задевая за ветки, качается передо мной ствол пулемета, а все тело напряжено, все мысли сосредоточены на одном: из-за какого куста, из-за какого дерева снова прозвучит автоматная очередь? Нас перестраивают. Тихо в лесу. Команды отдаются вполголоса. Растет напряжение. Мы двигаемся цепями медленно, прячась за деревьями. — Стой! Впереди широкая просека. Метрах в тридцати от нас колючая проволока в четыре ряда. За просекой темнеет лес. Там — финны. Они приготовились встретить нас огнем, а нам нужно преодолеть эту просеку и идти дальше. Мы стоим в укрытии, а несколько саперов первыми вылезают из леса под финские пули. Лежа на спине, маленькие и беззащитные, такие заметные на кочках, покрытых серебрист мхом, они режут проволоку... Теперь наша очередь. С трудом отрываюсь от толстого ствола и, ощущая знакомое нытье над переносицей, устремляюсь в с другими в проделанные узкие проходы. Бежим кучно, то друг друга, и я кожей чувствую: все мы — отличная мишень. В лесу тишина. Валуны, покрытые мхом. Брусничник под ногами. Птицы подают голоса. …Звенит барабанная перепонка от грохота, свиста пуль. Падая, замечаю краем глаза молоденькую елочку метрах в трех от меня: осыпается, срезанная пулями. Отползаю немного назад, в ложбину. Оглядываюсь. Ерохин бросил пулемет и лежит, закрыв лову руками. Наша залегшая цепь начинает отвечать. Я тоже автоматную очередь вперед, в темноту леса, и вдруг страх пропадает. Подползаю к Ерохину и расталкиваю его. Он обалдело смотрит на меня голубыми глазами, затем хватается за пулемет. я помогаю поставить диск. Минута — и наш «Дегтярев» дает первую длинную очередь, наполняя сердце радостью и чувством собственной силы. Лупим мы в белый свет, вернее, в полную тьму, стреляем, ведем бой, а не лежим, уткнувшись носами в мох, грохот нашего пулемета заглушает все другие звуки, поглощает все мысли, кроме одной — воюем! - Вперед! В атаку! Ура! Вскакиваем и бежим. Пули свистят навстречу. Где-то начинают рваться мины. Легкий вскрик сзади заставляет меня на мгновение оглянуться. Ерохин лежит, весь устремившись вперед, странно подогнув ноги, руки сжимают пулемет, а в круглой стриженой голове — черно-красная дыра. Светлый мох испачкан кровью. Падаю рядом, прижимаюсь к земле. - Вперед! Выскакиваю из-за валуна и носом к носу сталкиваюсь с каким-то незнакомым солдатиком. Он шарахается в сторону, направляет за меня автомат — вижу как прыгают его губы — кричит: - Финн? Стой! Застрелю! - Ты что спятил? Своих не узнаешь? | А почему в очках? Тьфу, дьявол! Опять очки! Набрав воздуха, разражаюсь трехэтажным матом с перебором — этому я, слава Богу, научился в совершенстве — ругаюсь в душу, в гроб, в Спаса, в Христа — только это может сейчас спасти мне жизнь. Солдатик отводит автомат — узнал своего, и мы вместе бежим вперед. Совсем рядом зловещий рокот автоматов, свист пуль. Шагах в пяти от меня неподвижно лежит вниз лицом тот солдатик, что чуть не прикончил меня. Метра через два — второй. Немного поодаль падает третий. Вот он с усилием поднимается на колени. Короткая очередь. Мне видно, как у него на груди запрыгали клочки шинели, он медленно, без звука, заваливается на бок. Оцениваю положение.
Выскочив на бугор, мы наткнулись на финских автоматчиков или
снайперов. Лицом к лицу. Они нас увидели, мы их нет. Обычная история. Из нас
шестерых невредим только я. Пока
невредим. Финны рядом, может быть шагах
в двадцати. Лежу неподвижно, упираясь подбородком в пахнущий гнилью и смолой корень.Чешется над переносицей. Руки побели и застыли
на автомате, ноги
начинают затекать. Тишина. Только раненый слева кричит: «Помогите!» Но как? Тихо. И только стонет-плачет раненый. Медленно-медленно высвобождаю руку, сгибаю ногу и ч чуть отползаю назад. Теперь влево. Спокойно. Сантиметр за сантиметром. Не рывками, а равномерно. Прижимаясь к земле. Раненый уже недалеко, его видно за деревьями. Он лежит на правом боку, а левый — весь черно-красный. Еще чуть-чуть Добрался... Сразу вижу, что дело плохо. Вместо левой руки какая-то мешанина из костей, обрывков мяса; торчат розовые жилы, тут же путаются куски бинта, которыми он пытался перевязаться. У него широкоскулое лицо, белое, без кровинки, на переносице шрам, глаза вытаращены от боли и страха. Шинель разорвана и черна от крови, кровь подтекла под него, и он лежит в вишневой луже. — Держись. Сейчас перевяжу. Лихорадочно достаю свой индивидуальный пакет. Этим остаткам человеческой плоти мой пакетик — как слону дробина. Пропал... Пропал, — повторяет раненый, а я, отчаявшись перевязать его, стаскиваю с себя брючный ремень, с него поясной и ими прикручиваю кровоточащие остатки руки к телу. - Ты не волнуйся, — говорю я заведомую чушь, в госпитале вылечат. Сейчас я тебя назад потащу. - Нет. Я сам. - А ты можешь? - Да. - Как твоя фамилия? — неизвестно для чего спрашиваю - Гробов. Внезапно он вскакивает и бежит назад в лес. Почему же не мог? Видно, боялся — добьют. В лесу тихо. Все руки в кров она сладко и душно пахнет. Рву мох и вытираю кровь, встаю на ноги, оглядываюсь и иду искать своих.
4
Ветки бьют по лицу. Справа и слева между деревьями мелькают серые шинели. Стреляю от живота вперед коротким очередями – стреляю бесцельно – на звук, как учили, чтобы создать огневую завесу и продвигаться вперед. Звуки боя слышатся где-то впереди и сбоку.
Быстрее туда —самое страшное —
оказаться одному в лесу. Можно потерять ориентировку и выйти прямо к финнам в лапы. Бегу дальше, выскакиваю на поляну и чуть не спотыкаюсь о чье-то
тело, раненый — большой и плотный
парень со светлым чубом, протягивает руки и зовет протяжно и жалобно: - Браток! Постой... Помоги... Все ушли... Не могу ползти... в грудь… ох… Я наклоняюсь. Грудь у парня прострелена. На седом мху через поляну тянется бурый след: видно, сюда только хватило сил доползти. Лицо у парня белое, глаза провалились, рот судорожно хватает воздух, и бессвязные слова вырываются с хрипом. Не жилец... — Слушай! Я не могу тебе помочь... Мне надо бежать к своим, вон они куда ушли... меня же за дезертира посчитают... — Браток... не бросай! Позови кого... ведь помру...
браток... Опускаюсь рядом, закидываю его руку к себе на шею и пытаюсь волочить назад. Ну до чего же тяжеленный! Он, наверное, на голову выше меня, да и шире раза в полтора. Он хрипит и пытается помочь, отталкиваясь ногами от земли, но от этого только хуже. Я задыхаюсь и, протащив его метров пять, останавливаюсь. — Стой, дай передохнуть. Трещат ветки, я падаю и затаиваюсь, выставив автомат. Через поляну идут наши, несколько человек в маскхалатах. Бросаюсь к ним. - Ребята помогите! Мне не дотащить одному. Тяжело-Раненый... Парень вот-вот загнется... Меня слушают неохотно, не останавливаясь, угрюмо наклонив головы. Двое из них — с перевязанными головами, одного тащат под руки, а голова у него свесилась на грудь и болтается. Раненые. Вот беда-то! Они молча продолжают свой путь, а я в отчаянии хватаюсь за последнего, который вроде бы цел и невредим. Я ору на него, что он подлец и обязан мне помочь тащить раненого. Он оборачивает ко мне измученное лицо и, странно тряся головой, говорит тихо и заикаясь: - Что о-орешь? К-круг-гом финны... К-контуженный я... "ята все ранены... Н-не можем... Ветви смыкаются за ними. Опять я один с раненым, и опять пытаюсь его тащить. Еще метр, еще один, еще... Тяжело. Не могу. И бессмысленно. До дороги километра три, а он угасает на глазах, но судорожно цепляется за меня и.уже не кричит, а шепчет: браток... не бросай!... Резкая очередь где-то вблизи, и отбитая кора сосны, под к я лежу, сыплется на голову. Свист пуль, снова частый грохот - мох метрах в трех от меня взрывается маленькими фонтанчиками. — Финны! Засекли! Прыжок в яму. Руки сами отводят затвор и нажимают спуск Бью на звук. Еще очередь. Где-то сзади дробно стрекочет еще один финский автомат. В ужасе выпрыгиваю из ямы и, стреляя то вперед, то назад, мчусь между деревьями неизвестно куда -вправо, влево, назад, в сторону... Кончились патроны. Теперь я безоружен... Бегу, очертя голову, перепрыгивая кусты, огибая деревья, натыкаясь на молодняк. Ничего не соображаю, не помню не знаю, мною владеет сейчас только страх, а ноги несут неизвестно куда. Просвет. Голоса. Дорога? Да! Стоят машины. Наши? Наши! Выбегаю на дорогу. В кювете горит опрокинутый танк, стоят несколько «студебекеров» без водителей. Вся придорожная полоса завалена расколотыми стволами сосен, свежей, будто специально наломанной хвоей. На дороге ни души. Почему все попрятались в лес? — Солдат! Назад! Ко мне! —
властный голос из кустов. -
Почему здесь? -Отбился. Перевязывал раненого. — Слушай, друг, — вдруг доверительно обращается он ко мне, — хотим тебе задание дать. Молча смотрю на него. Пока я не в своей части, каждый офицер мне начальство. — Вон, видишь — там, на опушке леса, наша самоходка стоит? Валяй туда в разведку! Одним духом! — А что там разведывать? — Ну что, не соображаешь? — вдруг срывается на крик майор.— Говорят, финны ее захватили. Разведай! Понял? Выполняй! Понял. Выполняю. Ничего себе заданьице — с автоматом на самоходку! Перезаряжаю диск, быстро перебегаю дорогу, перепрыгиваю поваленные стволы и углубляюсь в лес. Теперь с самоходки меня не видно. Ловко он меня использовал, этот майор! И надо ж было мне выскочить прямо на него! Осторожно выглядываю из-за стволов. Вот она, самоходка — черная, квадратная, с высоко поднятым стволом. Сколько их проходило рядом с нами, обгоняя пехотные колонны на марше — было спокойно и даже радостно. Вот она, наша техника! Сила! Теперь она кажется мне совсем другой — грозной и страшной. Недаром наши все попрятались. И майор в том числе. Осторожно. Каждый мой шаг вперед может стать последним. Как стреляют финны, мне хорошо известно. Я уже не иду, а крадусь от дерева к дереву. Ползу. Вот и самоходка, приземистая, похожая на танк, совсем рядом, замерла метрах в двадцати от меня. Майор — сволочь! Хотя в общем он прав: зачем терять своих людей... Вот сейчас я выйду из леса, орудие развернется и шарахнет по мне. Майору станет ясно: самоходка в руках врага. Все правильно... Тишина. Выхожу на поваленные стволы и, выставив автомат (если бы мог — посмеялся), иду вперед. С каждым шагом страх покидает меня — нет там никого, иначе давно бы уже подстрелили. Подойдя вплотную, забираюсь на гусеницу и нахально стучу по башне, затем поднимаю автомат и даю короткую очередь в воздух. На дороге оживление. Забегали фигурки. Загудели машины, начали разворачиваться. Возвращаюсь на дорогу и, стараясь не попадаться на глаза майору (еще пошлет снова какой-нибудь танк брать), отправляюсь искать своих. Со мной двое из нашего батальона. Так же, как и я, отбились от своих в лесу, заблудились и потом вышли на дорогу. Лесная дорожка, овраг. Пахнет вереском и торфом. Знакомая полянка... На краю ее лежит большой парень со светлым чубом, и белый подбородок его остро и неподвижно задрался вверх... … «Браток... не бросай...»
Будь оно все проклято! До чего же хочется спать!
5
…Грубый пинок ногой, и я сажусь, обалдело оглядываясь. Передо мной капитан
Суханов из штаба батальона. Лицо перекошено злобой, кулак у самого моего лица. - Спать? Спать, сволочь?! Встать, тебе говорят! Я вскакиваю. - Почему здесь? Где рота? - Отстал от своих... Перевязывал раненого, а рота ушла… - Дезертировать хочешь, ... твоя морда! — его голос переходит на свистящий шепот. - Да, нет же, правда, перевязывал раненого, а потом здесь самоходка... Майор приказал проверить... Думали, что самоходку заняли финны... Я проверял, а потом пошел искать роту… и заснул... Он не верит ни одному моему слову. Ну что же — я не могу доказать, я не хочу доказывать. Молча жду, что будет дальше. К капитану подходят связные, что-то ему докладывают, вдали снова начинают бухать минометы, группа солдат в касках проходит мимо нас в лес по тропинке. Капитан спрашивает что-то у них, потом подзывает меня. — Пойдешь с нами. Найдешь свою роту. Еще раз увижу здесь, расстреляю! Обошлось! И на этот раз обошлось! Сколько раз еще суждено мне быть на краю и сколько раз еще выручит меня случай? В лесу темнеет. Мы идем гуськом по неприметной лесной тропинке. Под ногами начинает чавкать. Болото. Пахнет горелым. Лес расступается, и мы выходим на широкую просеку. За пнями, между кочками лежат бойцы в темных намокших шинелях. — Где лейтенант? — спрашиваю соседа. Он машет рукой. Понятно. Убит или ранен. Можно вздремнуть. Укладываю автомат под щеку и мгновенно засыпаю. Просыпаюсь от резкой очереди рядом. Стреляет сосед. — Отходить вправо — к дороге! — Это пробежал по цепи связной. — Приказ нового командира. Выстрелы раздаются все ближе. Короткими перебежками, от дерева к дереву, падаем, вскакиваем, снова перебегаем. Сколько раз мы вот так, не видя противника, меняли позиции в лесу, потом выходили совсем в другой стороне и опять шли в лес, и опять стреляли на звук, и снова ничего не понимали: где мы, где противник. Будто играем в какую-то нелепую игру. Будто все понарошку. А проигравшему — смерть. По-настоящему. Но сегодняшних наших действиях, вопреки всему, есть логика. Финны слева и спереди — мы отходим вправо и назад. Или, может быть я начал немного разбираться в обстановке. Сегодня уже одиннадцатое июля. Ровно три недели, как я на фронте... Да, уже пора начинать разбираться. Мы выходим на придорожный участок леса и начин окапываться. Я вырываю себе ровик по длине тела. Здесь, у дороги, сухо: песок, валуны, сосны. Глубина ровика сантиметров тридцать, я вытягиваюсь во всю длину и жую сухарь. Уютно. Стрельба прекратилась, слышна только далекая артиллерийская канонада, над моей головой темно-зеленые ветви сосны шумят спокойно, напоминая о том, что есть жизнь, кроме войны, есть дом, родныe, мама... Вынимаю бумагу, карандаш и начинаю писать. «Милые мои, родные! Вот уже три недели, как я в боях, и за это время ни одного письма от вас. Письма не доходят — слишком часто мы меняем место. Мы в наступлении...» Воющий звук прерывает мое занятие. Я ныряю в ячейку и прижимаюсь щекой к холодному песку. Взрыв! Вой новой мины смешивается с жужжанием летящих надо мной осколков. Крупные гудят, как шмели, мелкие звучат тоном выше. Взрыв где-то рядом. Чвах! Чвах! — это крупные куски металла врезаются в тело моей сосны. Взрыв. Другой. Третий. Завывание становится беспрерывным, переходит в сплошной высокий вой. Вглядываюсь в лес и замечаю мелькающие за деревьями маленькие фигурки. Крик, теперь я даже различаю отдельные звуки, нарастает: — Аля-ля-ля! — звонко, на весь лес раздается странное пение-крик и вдруг до меня доходит. Это же атака! Финская атака! Впервые я вижу живых финнов в бою — вот они, эти жестокие, отважные люди, горсточкой сдерживающие наши батальоны, великолепные стрелки — вот они, те, кто вызывает во мне, вместе со злобой и страхом, невольное глубокое уважение... Быстро стряхиваю песок с автомата и даю длинную очередь. Это первые выстрелы по цели за три недели, меня охватывает лихорадочный подъем — я стреляю по врагу, я воюю за Родину... Что в сравнении с этим все мои обиды и невзгоды? • Крик прекращается. Атака захлебнулась. Мы отбили ее. Устало опускаюсь на дно окопчика. Под ногой смятый лист бумаги. Ах, да, письмо. Запихиваю его в вещмешок и перезаряжаю автомат. Слева все еще кричит раненый. Снова вой мины и взрыв. Бросаюсь ничком. Вой — взрыв. Вой — взрыв. Летят осколки... Там, в районе болота, работает три или четыре миномета, взрывы следуют один за другим. Где-то сидит их наблюдатель, и мины точно накрывают нашу оборону. Такого обстрела мы еще не испытывали. Минутная тишина — и снова нарастает высокий, пилящий по
нервам, звук: «Аля-ля-ля!..» Атака! Выгребаюсь из-под песка. Скорее! Звук
приближается, я вскидываю автомат, нажимаю спуск. Заело. Затвор весь в песке.
Скорее! Лихорадочно тереблю затвор. Пальцы дрожат и не слушаются. Снова
стреляет наш пулемет, очередь, другая, крики утихают, вот молодец какой —
заставил их залечь, но они придвинулись ближе метров на тридцать-сорок, Достаю гранату. Где же запал? Вот он. Спокойно. Не волноваться. Не торопиться. Вынимаю затвор, прочищаю ствол, затвор вставлен — короткую очередь. Все в порядке! Пусть идут. Я готов. Снова вой мины и далекий взрыв. Здорово это у них придумано! Обстрел атака. Обстрел — атака. Взрыв совсем рядом, я глохну, снова вой... и страшная боль пронзает меня всего. Проносится мысль: все, конец! Ничего не соображаю, судорожно барахтаюсь в песке, чтобы встать, очки залепило песком, но я вижу, что песок в крови, мне кажется, что вырвало левый бок, шинель намокает, я стою на коленях, левая рука висит, весь рукав шинели рваный и мокрый от крови. Безумная боль поднимает меня с места, я вскакиваю во весь рост и бегу налево, через всю оборону, мимо меня свистят пули, я перескакиваю через труп, я бегу и кричу, мелькают деревья, вспыхивают какие-то огни, вещмешок, висящий на правом плече задевает за ветви и мешает бежать, на ходу сбрасываю его. На секунду мысль — надо забрать письма и фотографии — льется кровь, бегу дальше, в лес, в направлении дороги. Еще ни разу не видел, чтобы кровь лилась так обильно, впрочем, видел у того, у Гробова... Надо бежать быстрее. С кровью уходят силы. Сколько их? Хватит ли добежать до людей? Боль не утихает. Кровь бежит. Уже весь край шинели почернел от нее. Сбросить бы шинель... Натыкаюсь на какие-то кусты, скорей мимо них! Но кусты снова встают на дороге, кругом кусты... Что такое? Кажется, у меня начинает кружиться голова... Плохо. Нельзя поддаваться! Поддамся — смерть! Вперед! Надо искать тропинку. Надо найти выход. Выход в жизнь... Внезапно я замечаю тонкую цветную нитку. Кабель! Вперед Снова бегу, не спуская с него глаз. Теперь я дойду, дойду во что бы то ни стало! Впереди показываются люди. Иду к ним. Передние солдаты останавливаются и смотрят на меня с участием и страхом. Каски, винтовки... Гвардейцы спешат на выручку. Меня перевязывают. Руку сгибают в локте и привязывают к шее, бинт сразу намокают и становятся ярко-красными. Я полусижу около пня, рослый сержант помогает мне подняться, объясняет, как идти дальше. — Здесь уже недалеко до дороги — ничего, дотопаешь! Сквозь боль и муку отмечаю — голос его заботлив, участие искреннее. Гвардейцы уходят. На пне остается котелок с кашей и несколько кусочков сахара. Это мне. Это от чистого сердца... Как непривычно! Подъезжает телега, кто-то кричит: «Которые без ног, давай сюда!» Санитары выносят носилки. Я уже не кричу, а тихо постанываю, мне нехорошо, мутит. — Иди к телеге, малый, — говорит санитар.
Встаю, делаю два шага, палатка идет ходуном, потолок опускается,
плывет... Темнота. Теряю сознание...
6
Конец мая. Солнце бьет в окна нашей квартиры на 3-й Красноармейской. Я просыпаюсь рано, пока все еще спят, и первым делом хватаюсь за нитки, иголку и гимнастерку. Сегодня через город пройдут победоносные войска Ленинградского фронта, об этом уже три дня как кричит радио, сообщают газеты. Все готовятся к встрече победителей. На нашем доме — красный флаг. Такие же флаги и напротив, и на здании ЛИСИ, и по всей остальной улице. Международный проспект, по которому пройдут войска, украшен еще наряднее, кругом висят лозунги: «Слава воинам-победителям!», «Родина-мать встречает своих сыновей!», «Наше дело правое — мы победили!», а на здании Технологического института — огромный портрет генералиссимуса Сталина. Вот гимнастерка плотно растянута коленями, иголка делает последние стежки, прикрепляя желтую ленточку над левым карманом. Это — единственный знак моей причастности к сегодняшним событиям. Это — мое право открыто и честно смотреть в глаза людям. На Международном вдоль трамвайных путей уже выстроились возбужденные, радостные толпы. Много милиции, много полевых цветов. Дети перебрасываются раскидаями, женщины нарядились в яркие платья. Толпа гудит, движется, колышется, напряжение нарастает, раздаются звуки духового оркестра, и по толпе единым вздохом проносится: «Идут!» Впереди торжественно шагает духовой оркестр: золото труб под ярким майским солнцем слепит глаза; праздничные .мажорные звуки тонут и вновь прорываются сквозь разрозненное многоголосое «ура!..» Медленно едут «виллисы». В первом из них в невообразимо роскощном парадном мундире стоит генерал с рукой под козырек, золотые погоны, пестрота множества орденов, фуражка с золотой тульей, золотая звезда Героя. Вокруг него блистательные офицеры. Господи, сколько орденов! Рослые, один к одному, загорелые, подтянутые гвардейцы - руки на автоматах, белозубые улыбки – охрана генерала медленно, колесо в колесо, следует за начальством. Пестрым дождем летят в машины букеты. Сомкнутыми рядами, счастливые, улыбчивые, медаленосные, идут солдаты, идут как-то вольно, непарадно, как хорошо поработавшие и знающие себе цену люди, радостно возбужденные и по праву принимающие горячие приветствия и искреннюю благодарность народа. Идут победители черных сил фашизма, баловни и избранники судьбы, чудом уцелевшие счастливцы, которых почему-то пощадила косая… Толпа бросается вперед, сминает милицию с смешивается с колонной. Женщины обнимают и целуют солдат. Солдаты высоко подбрасывают визжащих от восторга детей. Откуда-то появляются бутылки, и водка плещет в граненые стаканы. Меня зажали, оттеснили назад, а я, охваченный общим порывом, протискиваюсь вперед к солдатам и
отодвигаю плечом худую женщину, что-то выкрикивающую в экстазе. Жидкие — Чего растолкался? — зло бросает она мне, и глядя светлыми злыми глазами, добавляет: - Понаехали тут!.. И снова мерно стучат сапоги, и снова где-то вдали гремит оркестр, и снова шумит ликующая праздничная полупьяная толпа — и все это там, позади; а я медленно, внимательно рассматривая выщербины на панели, бреду назад, к дому.
|