БЛОКАДНОГО МОРЯ КАПЛЯ

Утром шестого апреля мама не смогла встать с кровати. Я тянул ее за руки, но она уже не могла. Лежала с неузнаваемым истощенным лицом со спутанными, пыльными волосами. Иногда она просила воды. Я кипятил на керосинке воду и давал ей и Грише, двухлетнему брату моему. Воду я принес с Невы, а больше у нас ничего не было. Дня через два пришла мамина сестра тетя Рита, одела Гришеньку и куда-то понесла; до последнего мгновения братик смотрел на меня какими-то повзрослевшими горящими глазами, как будто понимал, что больше мы никогда не увидимся. В каком-то «доме малютки» среди чужих безучастных людей кончилась его горькая жизнь.

11 апреля тетя Рита пришла снова, отыскала мою метрику, велела мне одеться и повела на Гагаринскую, в детскую поликлинику. Врачиха трубкой прослушала мне грудь и спину, потом поставила на весы: семь килограмм с чем-то. Мне было десять лет. Она сказала: «Бедный мальчик!». Через Марсово поле, потом по набережной Невы пришли мы в какой-то детприемник. Тетя Рита зашла в кабинет заведующей. Я остался в прихожей и сел на большой деревянный диван. Из кабинета заведующей иногда доносилось: «Без карточек взять не могу!.. Да он у вас сейчас умрет! Вчера поступило сто детей из Колпина, они еще выжить могут…». Тетка вышла из кабинета: «А куда я его дену?! Хватит того, что я беру к себе его мать!». И ушла. Заведующая тоже ушла. Все ушли. Я остался в холодном вестибюле старинного зданргя.

Когда-то, очень давно, в сентябре, когда блокадный голод только начинался, мы с мамой пошли на Мытнинскую в гости к нашим родственникам Хазанам. До войны дядя Иосиф Хазан был сапожником, делал даже модельные туфли для женщин. У него был язва желудка, поэтому Иосифа и в армию не взяли. Его жена, моя любимая тетя Рива, напекла в тот день из обойного клея очень вкусных блинов. И хоть на пакете было написано, что в клее есть добавки «для морки клопов и прочих паразитов», а на зубах что-то хрустело, все весело смеялись и с удовольствием ели. А Яшка Хазан, шестилетний двоюродный брат мой, все просил: «Еще!». Он умер в феврале от истощения, а его отец, дядя Иосиф, умер еще раньше, 3 января, от голода, который полностью вылечил его язву. Когда и где умерла моя добрая тетя Рива и после войны узнать не удалось.

На Петроградской жил мамин младший брат Давид. Он работал на заводе имени Халтурина, ему дали «броню» и в армию не отпускали. Как-то в конце октября 41-го он пришел к нам на Мойку и принес что-то завернутое в газеты. Мама сварила мясной суп, я и Гриша с аппетитом ели его, а мама и дядя Давид стояли и как-то странно смотрели на нас. Потом, в декабре, когда голод стал уже непрерывным, мама сказала мне, что это была кошка, но что сейчас и она бы это ела. В декабре жена дяди Давида Махля отняла у него карточки и вытолкала истощенного мужа на улицу. Замерзая, он добрёл до каких-то знакомых, полежал два дня и умер. По-моему, ему не было и тридцати. (После войны мой отец съездил на Роп-шинскую улицу, где в большой коммуналке дядя Давид жил со своей супругой. Папа хотел узнать, пережила ли она блокаду; одна женщина, узнав отца, шепнула ему, что соседи повесили Махлю и съели.)

На улице Петра Лаврова жил еще один мамин брат, Яков, он тоже умер в блокаду, но когда и как, я не знаю. Вся эта моя молодая родня в конце 20-х годов переехала в Ленинград из местечка Чашники на Витебщине. Старики и многодетные мамины сестры остались в местечке. Частенько, когда мы голодные сидели в темной холодной комнате, мама говорила: «Им лучше, чем мне!». Она не знала, что 14 февраля 1942 года все еврейское население Чашников, около 1600 человек, было расстреляно, не пощадили никого.

В большом холодном вестибюле я сидел уже несколько часов, меня старались не замечать, никто мне не дал даже воды, а ведь уже два дня я вообще ничего не ел. В конце марта, числа 27, мама пошла в ЖАКТ получать карточки на апрель: две детские и одну иждивенческую. На обратном пути она увидела молодую женщину, которая продавала выжимки от клюквы. Мама обрадовалась: нас всех мучили фурункулы, авитаминоз, но денег с собой не было, и мама попросила эту здоровую краснощекую девку подняться к нам на второй этаж. Мама отошла к шкафу за деньгами, а девка схватила сумочку с нашими карточками на апрель и убежала… Теперь мы все трое были обречены: помощи ждать было неоткуда, да она бы и не пришла – карточки не восстанавливались.

Я посидел еще часа два и решил уйти домой на Мойку, 11, благо это было совсем рядом, но почувствовал, что не могу даже встать. Сейчас, на восьмом своем десятке, я ясно понимаю: работники этого детприемника просто давали мне спокойно умереть. Дети там умирали каждый день и транспортировка их тощих трупов была налажена хорошо. За окнами стемнело. Воспитатели, заведующая и другие работники заспешили мимо меня к выходу, по домам. Прошло еще несколько часов, а я все не умирал. Наконец, уже ночью ко мне подошла женщина в белом халате (потом я узнал, что ее звали Фаня Львовна), взяла меня и отнесла в большую палату, где на деревянных раскладушках спали дети, и положила к одному малышу. Я сразу забылся. Когда я утром открыл глаза, передо мной была спина малыша, на ней кишели вши, тысячи вшей. Мальчик был холодный, я спал с покойником.

В начале июня нас вели парами в баню на улицу Чайковского. Шли мы по набережной вдоль Летнего сада, и вдруг я увидел мамину сестру тетю Риту. «Где Гриша?» – спросил я. «Умер твой Гриша». Я заплакал. «А мама?» Она заплакала и ушла.

Моя мама, Рисман Фаня Лазаревна, умерла 29 апреля 1942 года, 33-х лет. Если бы в Ленинграде был памятник неизвестному блокаднику, я носил бы к нему цветы. Ведь у моих родных и могил-то нет.

Сайт управляется системой uCoz