22 июня 1941 года я встретил в Луге, в лагере 2-го Ленинградского артиллерийского училища. Накануне нас еще раз предупредили, что завтра состоится большой спортивный праздник.

Утром построили (все мы были в спортивной форме), и колонна училища с оркестром впереди направилась на физкультурный парад. На стадионе собрались все училища и части Лужского лагерного сбора. Стоим. Минут через двадцать раздалась команда, и колонна уже без бравурных маршей направилась в обратный путь.

Вернулись в лагерь, переоделись в полевую форму. Предупредили — не расходиться. Затем команда: всем собраться в курилках у радиорепродукторов-«тарелок». Там мы и услышали выступление Молотова. Потом горны разнесли по радио сигнал тревоги. Орудия и трактора перегнали в лес, усилили охрану. Всем выдали по 60 патронов. Спать легли не раздеваясь, только сняв сапоги, ослабив ремни.

27 июня училище погрузилось в эшелоны, и на следующий день мы прибыли в Эстонию, на станцию Тапа, в 120-130 километрах от Таллина. Здесь мы охраняли станцию, город, аэродром. В патрулирование ходили по трое с примкнутыми штыками и патронами, досланными в патронники. Были случаи обстрела патрулей. Приучали нас не спать ночью. Через неделю снялись и двинулись к Нарве. Здесь 3 июля я впервые попал под бомбежку и обстрел фашистских самолетов. Укрылись под танками.

4 июля мы вышли из Нарвы — у каждого тяжелый вещмешок, шинель-скатка и винтовка образца 1891/1930 года — и с несколькими привалами через сутки с небольшим пришли на ночевку в лагерь пехотного училища в Красном Селе. Хотя тренировались мы в училище ежедневно и основательно, но до сих пор удивляюсь, как нам удалось выдержать этот более чем стокилометровый марш-бросок.

20—21 июля. Последние занятия в училище. Особое внимание уделяют тактике боя и подготовке данных для стрельбы. Подгонка обмундирования, и вот эшелон спальных вагонов, полный новоиспеченными лейтенантами — выпускниками трех ленинградских артучилищ, отправляется в Москву в распоряжение Главного артиллерийского управления РККА.

29 июля - 7 августа. Получили назначение в 211-ю стрелковую дивизию, формирующуюся в Загорске. Прибыл в штаб дивизии и сутки добивался дальнейшего назначения. Наконец направили к командиру 894-го стрелкового полка. Уже немолодой, невысокого роста, почти лысый, с орденом Красного Знамени, он предложил мне принять батарею 76-миллиметровых орудий.

— Ты же кадровый, — сказал он мне, — а все остальные командиры — младшие лейтенанты, только из запаса.

Я наотрез отказался. Тогда он предложил принять батарею 120-миллиметровых минометов. Я опять отказался. Миномет до этого я только видел; как он устроен — не знал, ни разу из него не стрелял. Да и стать в неполных 18 лет командиром батареи, иметь в подчинении офицеров в два раза старше себя, отвечать за людей, лошадей, технику я еще не мог. Уверенность пришла позже, когда понюхал пороха. В конце концов назначили меня командиром взвода управления батареей, да еще приказали: ты учи не только красноармейцев, но и комвзводов и комбатарей, как готовить исходные данные и как вести огонь. Началась у нас взаимная учеба. Я их, а они меня — ездить на лошади (батарея была на конной тяге), да еще ездить без седла, потому что было на батарею всего одно строевое седло — у командира. Ездовым выдали старые, нестроевые. Ездил без седла, несколько раз падал, еще трое суток учился держаться в седле, которое брал у ездовых.

4 августа отправились в эшелонах на фронт, проехали через окраину Москвы, выгрузились и, совершив стокилометровый переход, остановились примерно в 35-40 километрах от фронта. А через три недели, после трех первых в жизни каждого из нас боевых стрельб в порядке подготовки и после ночного марша к линии огня — сразу в наступление с форсированием вброд Десны южнее Ельни. Значительно позже я узнал, что это было знаменитое Ельнинское контрнаступление. Начали мы его с тремя винтовками на 24 бойца, не было у нас ни одного годного седла, а уже через несколько дней все оставшиеся в строю с боем взяли себе винтовки, а я и разведчики — седла.

2 октября. С рассветом фашисты начали артиллерийскую подготовку, около часа огонь вели по нашему переднему краю, затем перенесли его вглубь. Еще до начала обстрела я осматривал вражеские позиции через стереотрубу, но вскоре рвущиеся снаряды заставили меня «нырнуть» с нею в свободную землянку. Тренога от стереотрубы осталась торчать снаружи. Землянка, а точнее ровик в один накат, осколки и близкие разрывы выдержала. Восстановив связь, мы начали вести огонь батареей. С высокого берега, где разместился наш наблюдательный пункт, хорошо была видна переправа фашистских солдат. Они шли вброд, цепь за цепью, без шинелей, с закатанными по локоть рукавами и прижатыми к бедру автоматами. Батарея выпустила 450 снарядов, остался только НЗ: по шесть снарядов на орудие. Фашисты продолжали наступать. Позади нашего наблюдательного пункта, на бугре, метрах в 400 над нами, прекратил вести огонь и стал отходить пехотный взвод. Добежал до них, остановил, вернул на высотку к замолчавшему «максиму». Не помню, кто ими командовал, только удалось и патроны доставить и привести в действие пулемет — всего-навсего перекосилась лента. Когда вернулся на наблюдательный пункт, с батареи сообщили, что подвезли снаряды. Возобновили прицельный огонь, но теперь уже по только что занятой фашистами деревне.

Комбат сообщил, что их обстреливают из пулеметов, и приказал действовать самостоятельно. Судя по звукам стрельбы, фашисты продвинулись слева и справа от нас на несколько километров. Решили отходить: комбат, я, разведчики, связисты — человек девять. Я шел с винтовкой разведчика Каменецкого (тремя днями раньше, ночью, он прострелил себе левую руку, и его увезли в штаб дивизиона; что с ним было дальше, не знаю), в карманы плаща положили по гранате. Не прошли и двух километров, как наткнулись на немцев. Несколько раз меняли направление. Долго блуждали по лесу. Наконец вышли на опушку, спрятались в мелком кустарнике. В нескольких десятках метров у дороги заметил фашиста с пулеметом. Вскоре к нему подъехала черная машина, из нее вышел офицер, поговорил с пулеметчиком, сел в машину и уехал. Подобрались поближе. Я с винтовкой (пятый патрон в патроннике) подполз метров на шесть-семь. Комбат послал кого-то слева отвлечь пулеметчика. Я выстрелил в него, и мы быстро отошли. Вскоре лесную тишину разорвали ответные очереди. Мы пробирались по лощине, заросшей густым кустарником, пока опять не увидели группу фашистов. Комбат остался прикрывать отход, а мне приказал вести группу дальше. Шли на северо-восток, почти все время по лесу, несколько раз попадали под «прочесывающий» пулеметный огонь. Часа через два вышли па дорогу в том месте, где раньше размещался тыл полка, долго искали свою батарею, нашли ее только к утру.

Этот день, 2 октября 1941 года — один из самых памятных. Прошло больше пятидесяти лет, а как сейчас вижу, с какой стороны освещало солнце людей в окопе, треногу от стереотрубы, как и куда полз по траве, чтобы убрать фашистского пулеметчика, и какого цвета была трава. И как возвращал побежавших пехотинцев. И как «сам собой» заработал в моих руках «максим». Помню все до мельчайшей детали.

4-5 октября. Отступаем почти без боев. Около пяти вечера на дороге, по которой двигалась наша колонна, начали рваться снаряды. Орудия и повозки завернули в кюветы, люди разбежались, спрятались в ямах, воронках, канавах. Огонь вели два танка с высотки справа от дороги метрах в 700-800. Внезапно шестерка лошадей, впряженная в одно из орудий, без ездовых, на рысях пошла прямо на танки. Пройдя метров триста, лошади остановились. Танки скрылись за бугром. Я поскакал к орудию, вернули его на дорогу, посадили двоих ездовых, а потом передали его хозяевам — четвертой батарее. Утром 5 октября посланная разведка донесла, что кольцо окружения замкнулось. По лесной дороге начали двигаться на восток. Когда вышли из леса, оказалось, что в колонне люди из разных частей и дивизий. Над нами пролетела «кривая нога» — самолет-разведчик. Попытались рассредоточиться, замаскироваться, но очень быстро налетели фашистские бомбардировщики. Навсегда запомнились самолеты с окрашенными в желтую краску концами крыльев и крестами на них. Отбомбившись, они снизились до высоты 45-50 метров и стали поливать лесок, в котором мы укрылись, из крупнокалиберных пулеметов. Началась паника. Люди закапывали партийные и комсомольские билеты, бросали оружие, срывали знаки различия и уходили на юг, в сторону противника.

Оправившись после бомбежки и обстрела, снова двинулись в путь на северо-восток, к своим. Попытались свернуть с лесной дороги на просеку, но тут первое орудие застряло на пнях. В темноте нас окружили танки и бронемашины, и сквозь гул моторов стали слышны голоса: «Рус, сдавайся». Я спешился, вынул из переметной сумки карты, сложил их в противогаз и полевую сумку, вытащил компас. Со мной пошли человек двенадцать бойцов батареи. Когда, примерно через час, уже при полной луне, остановил группу, оказалось, что в затылок друг другу идут человек 50.

Октябрь 1941 года. Лесные тропы, заброшенные дороги, болота, речушки, деревеньки, хутора — по ним проходил наш двухнедельный путь на восток. Несколько километров мы даже проехали на машине, которую нашли на дороге среди разбомбленных. Были дни, когда не встречали ни наших, ни немцев. Питались тем, что давали, и тем, что подбирали: клюква, сырое мясо, овощи, раскопанные на огородах. До сих пор помню, с каким удовольствием пил чай с маленьким кусочком сахара: — угощение в одной избе.

К 20 октября, когда наша группа пришла на сборный пункт в одмосковное Алабино, в ней осталась всего дюжина бойцов с нашей батареи. Их отделили от меня, и я их больше не видел. У меня потребовали сдать все оружие. Отдал винтовку, патроны, гранаты, которые так и нес две недели в карманах плаща. «А наган не отдам», — говорю. Тогда в комнату, где меня допрашивали майор и полковник, вызвали троих, чтобы отобрать. Я отдал. После допросов отправили в Кунцево-Усово в резерв штаба фронта. Опять проверки. Удостоверения личности нам не выдавали ни при выпуске из училища, ни в части. Единственный документ, который был у меня — комсомольский билет. Тех, у кого и этого не было, заставляли писать объяснительные записки, даты и номера приказов о присвоении звания и многое другое. В ночь с 27 на 28, заканчивая последний допрос, спросили: «Воевать желаете?» Очень хорошо помню эти слова. Не защищать страну, Родину, а «воевать». Затем меня попросили подождать в соседней комнате, часа через полтора выдали направление в Первую Гвардейскую дивизию. Начальник артиллерии дивизии подполковник Холодный направил меня в 557-й артиллерийский полк, который только что прибыл из Подольска в Наро-Фоминск, потеряв по пути несколько командиров. Так с 29 октября 1941 года я стал служить в полку, в котором провоевал до 9 мая 1945 года и в который дважды возвращался из госпиталя.