<<< На титульный

Эсфирь СВЕРДЛОВА

МЫ ВЕРИЛИ В ПОБЕДУ

В июне 1941 года я была студенткой 1-го курса Юридического института им. М. И. Калинина (в то время юрфакультета еще не существовало). 22 июня сдавала весеннюю сессию для перехода на 2-й курс. Известие о войне застало меня в Публичной библиотеке. Не понимая ужаса происходящего, я бросилась бежать домой. На улицах города стояли у репродукторов толпы людей, плачущих и взволнованных. Погода была дивная, яркое солнце не предвещало ничего плохого. Моих двух братьев призвали в Красную Армию, и они с первых минут войны ушли на фронт. Юноши моего курса уехали доучиваться в ВЮА (Военно-юридическую академию) и все погибли; пароход на котором они плыли, был потоплен фашистами. Мне не хотелось покидать ни старого отца, ни город, да и после 28 августа 1941 года выехать из Ленинграда было уже невозможно, эвакуация прекратилась. Я со сверстниками стала дежурить в домах на крышах и чердаках – мы гасили зажигательные бомбы.

В сентябре 1941-го были разбомблены Бадаевские склады. В магазинах уже ничего не было. Начался голод. У Пяти углов на Загородном проспекте находилась булочная, в которой по карточкам выдавали 125 гр. хлеба. Это был не хлеб, а кусок черной мякины. Я несла его домой (за себя и отца), спрятав на груди. Я очень ослабела, институт не работал, моя подруга посоветовала мне устроиться на работу, чтобы не умереть с голоду. Кое-как добралась до Военно-медицинской академии им. Кирова, куда меня приняли санитаркой. Поскольку я знала латинский алфавит, меня направили в аптеку фасовать лекарства для раненых бойцов. Работали день и ночь, а когда поступало много раненых – переносили их, ухаживали за ними в отделениях. Было невыносимо тяжело. Я никогда не убегала в бомбоубежище.

Коллектив подобрался (я была самой младшей) – все мы считали себя членами одной семьи, все находились на казарменном положении. Не знали, что такое выходной день. Невозможно было видеть страдания раненых, их терпеливость и мужество. В то же время измученные, голодные, мерзнущие люди везли на саночках завернутые в бумагу и тряпье трупы своих близких. Несмотря на стужу, голод и бомбежки люди помогали выжить, делились дровами, не жалели мебель, чтоб истопить «буржуйку» и согреть кипяток. За водой приходилось ходить далеко, так как водопровод и канализация во всем городе не функционировали. Я, еле передвигаясь, приносила воду из Толстовского дома, где во дворе текла вода из какой-то трубы. Подойти к трубе было крайне трудно из-за намерзшей ледяной горы. Вокруг стояли в очереди полуживые люди, и никто не норовил пролезть вперед других. Все находились в одинаково жутком положении. По одежде ползали вши, женщины выглядели старухами, хотя им было 20-25 лет.

Страшно угнетала темнота и на улицах и в домах. Окна были замаскированы бумагой или тканью, фонари не зажигались. По улице шли ощупью, наугад. Иногда были случаи воровства продуктовых карточек и паек хлеба – вырывали у слабых из рук. И тогда семья вымирала.

В апреле 1942 года я узнала, что юринститут эвакуируется из Ленинграда, и все оставшиеся в живых студенты уезжают. Хотя институт не работал, зимнюю сессию сдавали. Я уволилась из госпиталя и вместе со всеми через Дорогу жизни прибыла на Большую Землю, где в Казани продолжила свое образование.

В пути по Ладоге нас беспрерывно бомбили, но нам повезло – добрались до Борисовой Гривы, где нас первый раз за много месяцев блокады накормили.

Вуз я окончила в 1944 году. И по распределению вернулась в Ленинград – работать следователем облпрокуратуры. Затем с января 1946-го по январь 1978-го состояла членом городской коллегии адвокатов, откуда ушла на пенсию.