<<< На титульный

Александр   СОКОЛОВСКИЙ

В ЖИЗНИ МНЕ ПОВЕЗЛО

     Я принадлежу к тому поколению советских людей, которое вступило в войну сразу со школьной скамьи, к тому поколению, от которого после Победы осталось только 3%.

     В субботу 21 июня 1941 года шел наш выпускной бал — мы окончили десятилетку. По славной ленинградской традиции мы гуляли в чудесную белую ночь по многолюдным берегам Невы до самого утра. А в полдень узнали о войне. Как и большинство моих сверстников, я был уверен в неизбежности войны с фашизмом, но ее начало оказалось неожиданным. Как и большинство моих сверстников, я был наивным юношей и считал, что через неделю мы фашистов разгромим на своей территории и пойдем осво­бождать оккупированные страны.

     Еще в январе 1941 года я решил стать курсантом Военно-морской медицинской академии и подал рапорт начальнику ВММА. 26 июня получил повестку о явке на медицинскую комиссию и экзамены.

     Мы жили у Пяти Углов, в двух троллейбусных остановках от академии. Отец, мать и младший брат провожали меня в новую жизнь. По мостовой быстро шли нестройные колонны мобилизованных; своих мужей, братьев и отцов провожали плачущие женщины. Нам, молодым, воспитанным ура-бодряческой советской прессой, этот плач казался неуместным.

     Мой отец, Михаил Абрамович Соколовский, обычно немного­словный, не склонный к сентиментальности, воевавший и раненный еще в первую мировую, а в гражданскую служивший в Первой конной и, конечно же, хорошо понимавший, какая на нас обрушилась беда, говорил мне — и эти слова я запомнил навсегда: — Понимаешь, сынок, у тебя начинается совсем другая жизнь. В ней все может быть, и хорошее и плохое. Могут быть такие минуты, когда жить не захочется, когда покажется самым благоразумным покончить с собой... Но ты сдержи себя, сожми пальцы в кулак и верь, что все образуется, что мука перемелется в муку.

     Мама моя, Фаина Леонтьевна, почти ничего не говорила, наверное, из-за слез, которые стояли в ее глазах. Кроме того, она не забыла, как в гражданскую все ее большое семейство спасалось бегством от петлюровцев.

     Лагерь ВММА размещался в Лисьем Носу под Ленинградом. Надо отдать должное нашим командирам: здесь муштровали «на полную катушку». Нам, вчерашним школьникам, приходилось туго, но зато мы привыкли к перегрузкам и сумели в дальнейшем преодолеть куда более тяжелые испытания.

     Наша прежняя, довоенная, еще совсем недавняя жизнь казалась далеким сном. В той довоенной жизни я был завсегдатаем театров, концертов, музеев, рано увлекся литературой, с четвертого класса, после убийства СМ. Кирова, стал писать стихи, был принят в Дом литературного воспитания школьников, созданный С. Я. Маршаком по инициативе Кирова. Нам преподавали заме­чательные литературоведы Г. Гуковский и В. Мануйлов. Творческие занятия вели поэты П. Шубин и В. Лифшиц. В летние каникулы совершались незабываемые поездки на Кавказ и в Крым, в зимние каникулы — в Пушкинские Горы. Мы знали, что дети — единственный привилегированный класс в СССР. Вот в такой обстановке мы росли.

     А о ГУЛАГе не знали, я, во всяком случае, не знал. Правда, из восьми маминых братьев и сестер один был арестован, его жена сослана в Сибирь. Помню тихие разговоры за столом: «Лес рубят — щепки летят». Но своим еще незрелым умом мы, школьники, постичь всю трагедию той эпохи не могли.

     Прежние романтические надежды на быструю победу скоро улетучились. Мы видели, как катастрофически быстро движется на восток линия фронта, на наших глазах юркие «мессеры» настигали и сбивали тихоходных «ястребков».

     В начале сентября 1941 года курсанты младших курсов ВММА составили батальон Отдельной морской бригады военно-морских учебных заведений (вмузов). Мы стояли в Гостилицах, видели плохо вооруженных ополченцев, измученных отступавших красноармейцев, безнаказанность фашистской авиации. Мы ловили диверсантов, вели разведку. Фронт надвигался. Когда мы уже залегли в маленьких окопчиках, вооруженные бутылками с керосином, старыми винтовками и одним «максимом» на роту, чтобы встретить прорвавшийся танковый корпус фашистов, нас заменили кадровым полком и отправили в Ленинград. Страна  могла остаться без офицерских кадров.

     С 8 сентября Ленинград оказался в блокаде. О ней много написано. Я больше всего переживал, что мой отец, отправив маму и братишку на одной из последних барж в эвакуацию, сам остался в городе, чтобы помогать мне. Зачем? Я человек казенный, под властью и опекой командиров; нынче — здесь, завтра — там. Во время воскресных свиданий отец приносил мне шоколадные конфеты, а я отдавал ему (если удавалось заставить его взять) половину своей хлебной порции. Правда, комиссар упрекал курсантов: мол, делясь хлебом, вы подрываете свои силы, а они нужны для войны.

     В блокаду самое главное было — сохранить человеческое достоинство, чтобы не голод руководил поступками, а разум и вера. Вера же наша была непоколебима: враг в город не войдет.

     Не забыть ночь на 14 октября 1941 года. После ужина мы собрались в ленинской комнате 1-й роты.. Матвей Святковский, замечательный скрипач, играл на стареньком пианино «Танец маленьких лебедей». Казалось бы, это было противоестественно: темнота на улице, периодически рассекаемая прожекторами, дальняя канонада, а тут... Но это было очень кстати. Его сменил мой старый школьный друг Павел Гандельман, талантливый поэт, музыкант, автор слов знаменитой «Жаннеты»; у него репертуар другой — старинные моряцкие и пиратские песни. Ему подпевали однокурсники: Исер Пукшанский, приехавший в академию из Белоруссии; там, в селе Яновичи, фашисты расстреляли всю его семью, только одна сестра-студентка жила в Ленинграде; рядом стоял Генрих Фистул, полтавчанин, небольшого роста, кругло­лицый, он балагурил даже в голодные блокадные дни. Кто-то из ребят спросил, который час. Ему ответили: — Часы прилетят.

     Так оно и случилось. Немцы были до противного пунктуальны, и тревога прозвучала точно по часам.

     В эту ночь фашисты избрали наш район: Витебский вокзал, ТЭЦ, академия. Бомбы сыпались на нашу территорию буквально градом. К счастью, в основном, это были зажигалки. Потом подсчитали: их оказалось не меньше пятисот. Но курсантов было еще больше. Мы яростно боролись с огнем, засыпали бомбы песком, заливали водой. Отстояли академию, за исключением деревянного складского помещения, на чердаке которого, оказавшись в огненном кольце, погиб курсант Нехамкин. В эту незабываемую ночь многие из курсантов отличились бесстрашием, верностью долгу, заслужили благодарность командования, а Борис Нейман получил еще и денежную премию за то, что задержал на Введенском канале диверсанта-ракетчика.

     В одну из ночей нас послали грузить уголь в Угольную гавань, отдаленный западный район Ленинграда, на берег Невской губы. Эту ночь тоже никогда не забыть. Мы воочию увидели, что враг —у самых ворот города. За неширокой полосой воды, отделявшей нас от немецких позиций, от Стрельны, вспыхивали разрывы снарядов. Наши самолеты-тихоходы снижались уже над нашими

головами и сразу же за протокой сбрасывали бомбы, а оттуда в нашу сторону летели мины. Мы еще крепче сжали губы, еще энергичнее вонзили лопаты в угольные горы...

     Занятия в академии продолжались. Но что это были за занятия? Чуть ли не каждые полчаса они прерывались бомбежками и артобстрелами. Фашисты собирали силы для решительного штурма города. Курсанты и офицеры академии вместе со всеми ленин­градцами готовились к уличным боям. Всех нас свели в отдельный батальон, командиром его был назначен начальник академии бригврач А. И. Иванов. Меня определили в пулеметный взвод, в 1-е отделение, вместе со мной там оказались будущий министр здравоохранения СССР Сергей Буренков и будущий профессор-ЛОР Анатолий Васильев.

     Учеба продолжалась, но силы наши таяли. Командование приняло решение эвакуировать ВММА.

     В ночь на 28 ноября 1941 года мы ступили на лед Ладоги. Этот переход по только что открытой Дороге Жизни тоже не забыть никогда. Тридцать два километра жесточайшей борьбы с ветром, ледяной водой, собственной слабостью, борьбы за жизнь. Мы — в белых медицинских халатах для маскировки. За плечами — тяжелые вещмешки с одеждой, учебниками, небольшим продо­вольственным пайком. Шли на пределе возможного. Помогали друг другу. Вытаскивали провалившихся из трещин во льду. Укрывались от налетающих вражеских самолетов. Дошли до Кобоны, не потеряв ни одного человека. Этот переход — суровая школа жизни, школа, которая очень помогла нам в предстоящих боях.

     Академия эвакуировалась в Киров (Вятку). На пустом месте была создана учебная база. Мы учились, постепенно отъелись, «отошли» от блокадной дистрофии. Пользовались сравнительно тихой тыловой жизнью. Наша передышка длилась до 8 августа 1942 года. В этот день наш второй курс в полном составе направили в учебный батальон 252-й стрелковой дивизии. Нас быстро переучили на пулеметчиков, бронебойщиков, минометчиков автоматчиков, выпустили в полки дивизии командирами отделений, взводов, а некоторых даже командирами рот — готовилось Сталинградское наступление.

     В сентябре 1942 года дивизия была высажена в район Грачевой балки северо-западнее Сталинграда. После тяжелого и крово­пролитного боя, сильно потрепанная, дивизия совершила форсированный переход на Донской фронт, под станицу Клетскую. По сравнению с этим переходом все наши прежние нагрузки, учения, Гостилицы, Ладога показались детскими играми. Удушливая пыль сменялась проливными дождями, дожди -заморозками. Но закалка 41-го года помогла нам преодолеть и эти тяготы. Я со своим напарником Лешей Алексеевым тащил на себе тяжелейшее противотанковое ружье (ПТР). Шли в основном по ночам по 40-50 километров за один переход. А впереди нас ожидало самое тяжелое и страшное —   бои.

     Наступил незабываемый день — 19 ноября 1942 года. Утро было морозным и туманным. Накануне нам выдали ватники и ватные брюки. На душе стало сразу спокойнее и веселее. Завтрак был плотным, в кружку плеснули фронтовые сто граммов; правда, я спиртного до тех пор не пробовал и отдал свою порцию старшине роты. Нас построил командир батальона. Произнес речь, зачитал приказ о наступлении. Помощник комбата капитан Цукерман, невысокий, полноватый, без воинской выправки, видимо, призванный из запаса, после построения подошел ко мне, спросил:

     —  Сколько тебе лет?

     —  Скоро девятнадцать, товарищ капитан.

     —  У меня сын такой же, —   с грустью сказал он...

     По заснеженному полю пошли в наступление. До сих пор помню то сильнейшее ощущение, когда идешь в первой шеренге, перед тобой только голая степь да летящие веерообразно красные пунктиры трассирующих пуль. Я был командиром стрелкового отделения, хотя в учбате из меня готовили бронебойщика. Но служебные перемещения в этот день совершались быстро. Пули, осколки вырывали из строя то одного, то другого. Через час наступления я стал уже командиром взвода. Стрельба со стороны немецких позиций резко усилилась. Поступила команда: «Залечь!» Мы быстро вырыли индивидуальные окопчики. Мне, девятнад­цатилетнему, настал черед отвечать за жизнь и смерть людей взрослых, многое повидавших, опытных.

     Быстро стемнело. На подмогу залегшей пехоте подошли наши танки Один KB, огромный, огнедышащий, остановился буквально в двух метрах позади моего окопчика и стал стрелять куда-то в темноту. В ответ посыпались снаряды с вражеской стороны. Вокруг все грохотало, выло, свистело, обжигало. Казалось, что вся огневая мощь противника направлена на этот танк и на мой окопчик. Если бы танк был впереди окопчика —  но он-то стоял позади! Это были страшные минуты. До тех пор как-то не верилось, что в любую минуту меня могут убить, хотя умом понимал: война есть война. А здесь в эти минуты —    поверил. Все отчетливее становилась мысль: кончить все это самому! Но минутная слабость прошла, нужно было командовать взводом. KB пострелял и двинулся вперед. А мы через некоторое время по команде снова поднялись и пошли дальше на хутор Платонов.

     Мы шли по танковому следу в сплошной темноте. Лишь трассирующие пули красиво прорезали жгучую ночь. Черт бы побрал эту «красоту»! Через несколько километров оказались на перекрестке дорог и опять наткнулись на сильный огонь. Батальоны смешались, спутались. Несколько взводов, в том числе и мой, вырвались вперед и оказались отрезанными от полка. Связи не было. Мы лежали на мерзлой земле, толком не зная, где враг. Заметив, откуда стреляют, я крикнул своим бойцам:

     —   Огонь по огневым точкам справа!

Справа огонь прекратился, но усилилась стрельба с другой стороны. Укрыться на плоском мерзлом поле было негде. Стреляли и падали. Ползли и стреляли. Кричали раненые:

      — Санитар, сюда!

      — Стоковский, Стоковский, сюда!

     «Красивая фамилия», — подумал я и тут же почувствовал ожог в левом плече, потом резануло в левое бедро. И я тоже крикнул:

     —   Стоковский, сюда!

     В мою сторону ударила пулеметная очередь. Близко же мы были от немецких позиций, если там услыхали мой голос. Зазвенела каска, что-то кольнуло в голову, по лбу потекла горячая струйка. Поставил перед собой саперную лопатку. Дзинь, дзинь! — звенели и отскакивали от нее осколки. В темноте подполз Стоковский, наложил на бедро индивидуальный перевязочный пакет, сказал:

     —   Больше бинтов нет.

     —  Залезь в мой мешок, там несколько чистых платков. Хорошо послужили мамины платки, недавно присланные ею в посылке. Перевязав мне руку, ногу и голову, Стоковский спросил:

     — Ползти сможешь?

     — Вроде, могу.

     — Тогда уползай отсюда. С тремя ранами ты все равно не вояка.

     Я передал командиру первого отделения:

     —   Остаешься за меня. Действуй по обстановке.

     И пополз, точно не зная, куда, волоча занемевшую ногу. Полз несколько часов, иногда подползал близко к немецким окопам, отчетливо слышал их голоса, как мог, быстро уползал обратно.

     Наконец, под утро ввалился в глубокую балку, где полно было наших бойцов, готовилась к наступлению боевая техника, дымили походные кухни, работали медпункты.

     Меня обработали в медсанбате, затем отправили дальше, в полевой подвижной госпиталь ППГ-4319. В этом ППГ я лечился и одновременно работал «перевязочной сестрой». Иногда приходи­лось работать по нескольку суток не смыкая глаз. Когда стали поступать раненные в ожесточенных боях по уничтожению окру­женной армии Паулюса, я только через три дня вспомнил: у меня ведь был день рождения, исполнилось девятнадцать.

     Пройдя в госпитале хорошую школу военно-полевой хирургии, в мае 1943 года я вернулся в свою дивизию. Мы были уже на Курской дуге, в районе города Дмитриева-Льговского.

     В это время курсантов военных и военно-морских училищ стали возвращать с фронта для продолжения учебы. Так в июне 1943 года я снова оказался в Кирове, в родных стенах ВММА. Нас, фронтовиков, с радушием встретило командование академии, соз­дало все условия, чтобы мы догнали остальных курсантов.

     Из 205 курсантов и слушателей второго курса, названного Сталинградским, вернулись продолжать учебу 99 человек, а всего в живых осталось 112...

     ...Я считаю, что в жизни мне все-таки повезло. Я был участ­ником великой войны с фашизмом и остался жив. Мне удалось окончить замечательное учебное заведение. У меня были любимая работа и литературное творчество, удалось посмотреть почти всю нашу огромную страну, встречался со многими интересными людьми, рядом были хорошие друзья. Повезло мне и в семейной жизни: замечательная жена, две чудесные дочки и две не менее чудесные внучки. Это немало для оптимистического взгляда на жизнь.

Но были не только удачи и радости. Были тяжелые дни, утраты близких людей. Были глубокие разочарования в действиях великих мира сего и в юношеских идеалах. Конечно, сильнейший удар по сознанию нанесли «дело врачей» и политика внешне прикрытого
ложью антисемитизма, явно противоречащая официальным программам и лозунгам. Конечно, в какой-то мере я почувствовал это на себе, но мне повезло и здесь: я понес значительно меньше потерь, чем некоторые мои  «единоплеменники».

     Тем не менее, я, коренной ленинградец, остаюсь убежденным интернационалистом и считаю своей родиной ту, на которой довелось родиться и которую пришлось защищать с оружием в руках.