<<< На титульный

Яков СУХОТИН

ТВОИ СЫНОВЬЯ ИЛИ ПАСЫНКИ, РОССИЯ?

     В начале июня 1941 года летний лагерь наших курсов расположился в Осиновой роще неподалеку от станции Левашово. Жили мы по четыре человека в палатке. В то солнечное воскреси утро 22 июня я проснулся пораньше: в понедельник надо было утра сдавать лейтенанту Медельцу зачет по «максиму» . Разложи газету на полянке, разобрал части пулемета, читал пособие, разбирал и собирал все детали. Дело было сложное, сразу все не поймешь. Занимался часов шесть. Сбегал  в столовую позавтра­кать — и вновь стал возиться с оружием.

     Часов в 12 дня ко мне подбежал необычайно встревоженный мой друг Женя Корюкаев. Лица на нем не было:

     - Слышал? Война!

     - Да ну? С кем? Не может быть!

     - С немцами...

     Известие это ошеломило. Ведь с немцами у нас был пакт о ненападении.

     Первые дни войны курсанты продолжали боевую учебу, настороженно слушали радио — горькие вести об отступлении наших войск. Когда в середине июля 1941 года фашисты прорвали Лужский оборонительный рубеж, над Ленинградом нависла опасность гитлеровского вторжения.

     ...Ранним утром 17 августа 1941 года нас, четыреста курсантов, отобранных на фронт, выстроили на широкой площадке. Каждому вручили «паспорт смерти» — маленькую (как для помады) черную трубочку с завинченной головкой. В трубочку надо было положить узкий листок, указать в нем свою фамилию, имя, отчество и адрес, а чтобы можно было сообщить родственникам о гибели, следовало написать еще адрес отца, матери или других родственников. Эта трубочка хранилась в кармане гимнастерки рядом с партийным билетом (все курсанты были коммунистами). Отряд назывался «Особый курсантский коммунистический отряд Политуправления Ленинградского фронта». Экипировали нас очень плохо. Вместо винтовок выдали кулацкие обрезы (на 75 метров из обреза не попадешь в цель); на весь отряд имелось два ручных пулемета РПД-33, у одного из них я был вторым номером.

     Командиры говорили нам, что в боях будем захватывать «парабеллумы», «вальтеры», «шмайссеры»   и другое немецкое автоматическое оружие.

     Что же мы за отряд, если в нем нет нашего оружия?

    Думали об этом, но говорить не решались: среди нас находился старший лейтенант — сотрудник особого отдела, чекист. Он расстреляет паникера на месте без суда и следствия.

     Наш отряд получил задание —  нападать на фашистские батареи, расположенные на расстоянии километра друг от друга вдоль шоссе Псков — Ленинград. Немецкая батарея — три орудия шестьдесят солдат. Надо выскочить незаметно из леса, вступить бой,  взорвать орудие, перебить обслугу и возвратиться в лес.

    И сразу же поменять место: гитлеровцы быстро начинают бомбить лес вокруг разгромленной батареи. Спали мы всегда на мокром мху, но питьевой воды не было. На лесных дорогах черпали пилотками рыжую глинистую тепловатую воду из колеи телеги, когда-то проехавшей во время дождя. За каплю воды можно было, казалось, отдать жизнь.

     Смертелен каждый бой с врагом, но особо трагичным для меня было то раннее августовское утро у станции Сиверская. Боевую позицию со своим ручным пулеметом заняли неподалеку от вражеской батареи. Часовой нас не заметил. Напали на гитлеровцев внезапно. Те открыли ответный огонь и били не только трассирующими пулями, чтобы подействовать на нашу психику, но и разрывными. Я лежал рядом со своим первым номером Махмудом Абдурахмановым — веселым и храбрым узбеком, метким стрелком.

     Лежали рядом. И тут разрывная пуля угодила Махмуду прямо в лицо. Оно мгновенно превратилось в огромную кровавую рану, испускавшую от невероятной боли дикий нечеловеческий крик. Забыть этот крик никогда не смогу. С того мгновения стал седеть. Махмуд умер через минуту. Я попросил двух друзей-курсантов помочь мне унести мертвого Махмуда в глубь леса. Там мы отрыли яму,положили в нее моего боевого друга. Я рыдал. Выплакал, наверное, слезы, отпущенные на всю жизнь... Раздался оружейный салют: мы трижды выстрелили из винтовок.

В тот день лишь в одном бою отряд потерял 14 курсантов. Меня лейтенант Меделец назначил первым номером ручного пулемета, вторым стал наш курсант Петр Комаров.

     В разное время отряд действовал под Сусанино, Сиверской, Гатчиной, Антропшино, Павловском.  Применяли оружие, захваченное у врага. Уничтожили мы не один десяток гитлеровских батарей; после каждого боя перебазировались в другое место. Под Сусанино осколок мины попал мне в мякоть ноги. Наша санитарка  Шура Самсонова перевязала мне ногу, кровь сочилась через повязку, боль долго не отходила, но я терпел. Мы были в тылу у немцев, и я не мог рассчитывать на медсанбат или госпиталь.

     Самым опасным для каждого курсанта было тяжелое ранение. Сандружинница в таком случае не поможет. Тяжелораненые знали,что если попадут к фашистам, то погибать им придется в самых страшных муках, враги поиздеваются досыта. И они капитана Андреева приказать бойцам прикончить их. Такие случаи бывали, но нас учили: если на поле боя ты тяжело ранен, и конец твой неминуем — терпи любую боль, но дождись, пока к тебе приблизятся гитлеровцы. В подсумке у каждого лежали две гранаты Ф-1 (в обиходе мы их называли «лимонками»). Они просты в устройстве. Рванул чеку — граната быстро взрывается, осколки летят во все стороны на двести метров. Пять раз издалека я видел, как тяжелораненые курсанты, перенося страшнейшие боли, ждали фашистов и, когда те подходили к ним поближе, рвали чеку из Ф-1... Погибали сами, но вместе с ними гибли и враги.

     Все курсанты, как я уже говорил, носили в кармане гимнастерки партийные билеты, а на рукавах у всех была нашита звездочка политработника. Лишь один трусоватый курсант закопал свой партбилет в землю. А другой — Иван Моисеенко — ночью, когда мы спали, улизнул к врагам, часовой его не заметил. Предатель сообщил фашистам об отряде. Утром они отчаянно бомбили то место в лесу, где мы ранее дислоцировались. Но нас там уже не было.

     Наш отряд вступал в бой по три-четыре раза в день, но боеприпасов и продовольствия становилось все меньше и меньше Мы ходили по лесам голодные, кругом в деревнях фашисты - туда не сунешься. Громили на шоссе немецкие батареи и уничтожали вражеских солдат, захватывали немецкие автоматы и патроны к ним. Но и эти «запасы»   иссякали.

     В середине сентября 1941 года командование отряда получило по рации приказ вернуться в город, на Мойку, 90, откуда мы месяц назад отправились на фронт. Шли обратно узкими дорогами. Гитлеровцы преследовали по пятам. Нас спасло то, что они боялись углубляться в лесную чащу.

     14 сентября я был в третий раз контужен. Мина рванула рядом, осколки меня не задели, но я был засыпан землей и полностью оглох. Без сознания лежал под кучей земли минут пятнадцать, пока ребята не откопали меня. Но что со мной делать? После тяжелейших месячных боев все курсанты были обессилены, воевали впроголодь, еле-еле передвигали ноги. Самим бы скорее добраться до станции Павловск! Она еще не занята врагом. А шагать надо по пням, мокрому мху, по тропинкам, где после дождя липкая глина да грязь. Курсанты Андрей Дресвянников и Илья Иванов —сами легкораненые  — взяли в походной санчасти носилки, уложили меня и понесли. Только через сутки ко мне вернулось сознание, дальше я шел сам...

     Русские ребята спасли мне жизнь. В любое время они могли сбросить меня с носилок и оставить умирать в лесу: сами еле плелись в своих окровавленных гимнастерках... Кто бы их упрекнул?

     Ранним утром 17 сентября 1941 года остатки отряда лесами без единого выстрела вышли к станции Павловск, где еще стоял наш поезд. Мы уехали в Ленинград. А к вечеру того же дня гитлеровцы заняли Павловск и Пушкин.

     Лежал я в госпитале в Лештуковом переулке в здании шко­лы. Слух мне в левом ухе врачи почти полностью восстановили, а правым и сейчас плохо слышу. Из 400 наших курсантов за месяц боев под Ленинградом погибло 340 человек, домой вернулось лишь 60.

     В нашем отряде были люди разных национальностей: русские, украинцы, белорусы, казахи, узбеки, татары, евреи, таджики и другие. Все вместе мы нанесли гитлеровцам немалый урон. Не случайно они преследовали наш отряд, хотели его полностью уничтожить, называли нас «красными дьяволами».

     Среди павших курсантов было 28 евреев — Семен Лифшиц, Арон Розенцвейг,  Григорий Литвин, Семен Зеркан, Яков Аевенталь, Семен Сирота, Илья Дражнер, Борис Юхневич, Юлий Фридман и другие. Не помню, чтобы хотя бы один воин-еврей струсил, не выполнил приказ командира. Что до меня, то я не соверщал никаких подвигов; выполнял воинскую присягу и бил фашистов из ручного пулемета, из трофейного оружия. Так же действовали и все мои товарищи по отряду. Свобода родины была для всех дороже собственной жизни. Так мы воспитаны, мы все были сыновьями России.

     У меня более пятидесяти лет хранится мой блокадный дневник: я вел его с 1 января 1942 года по 31 декабря 1943-го. Листаю уже поблекшие записи и вспоминаю, как начиналась и продолжалась моя работа военного журналиста. Создавать газету (а сразу после  госпиталя меня назначили редактором дивизионной газеты) пришлось буквально на голом месте. И заботиться обо всем: штате, типографии, автомашине, бензине, о краске — о каждой мелочи.

     Первый номер нашей газеты «За Родину!» вышел 31 октября 1941 года.

     Между тем положение города становилось все более тяжелым. 8 сентября гитлеровцы взяли Шлиссельбург и замкнули кольцо блокады. С каждым днем уменьшался хлебный паек, наступал голод. Каждый день ленинградцы, выбиваясь из сил, везли к кладбищам на саночках покойников, обернутых в простыни.

     Однажды, получив разрешение начальника Политотдела пошел из Шушар в Лесное навестить маму. По пути — а пройти надо было 22 километра — увидел длинный грузовик, в нем штабелями в шесть рядов лежали окоченелые трупы, на которых сидел пожилой грузчик. С невероятной жадностью он откусывал хлеб, полученный за эту работу. Машина двинулась к Пискаревскому кладбищу — я пошел в свою сторону...

     Во втором эшелоне армии хлеба давали на 50 граммов больше чем ленинградцам. Я еле волок ноги, но все-таки добрел до Флюгова переулка. В котелке во льду замерзли несколько перловых крупинок — четыре дня вылавливал их для мамы из своего супа. Но заботы мои были напрасны. Уже несколько дна мать лежала в квартире мертвой. По лицу моему не переставая текли слезы. Обернул труп матери простыней и на санках повез на Богословское кладбище. Опустил мать в общую могилу.

     Материалы для «дивизионки» военным журналистам приходилось собирать в батальонах и ротах под пулями. Очень опасной была боевая работа снайперов.

     Чтобы написать о снайпере, о его тяжком солдатском труде,  надо было весь день с раннего утра до заката пролежать с ним рядом в роли наблюдателя. Такую работу я выполнял дважды - летом с Василием Парфеновым и зимой с Владимиром Красновым. Особо тяжело было зимой. Мороз пробирал через полушубок до костей, тело немело, двинуться нельзя: фашистские снайперы били метко.

     В ноябре 1942 года пришел приказ Военного совета Ленинградского фронта — освободить меня от обязанностей редактора газеты 189-й стрелковой дивизии и назначить сотрудником газеты 67-й армии «Вперед за Родину!» Недоумевал, за что же понизили в должности? Газету хвалили на всех совещаниях, читатели ждали каждый ее номер,  в политотделе ее во всем одобряли. В марте 1942 за руководство «дивизионкой»   Военный Совет 42-й армии наградил меня медалью «За боевые заслуги» . Чем я провинился?

     Друзья из политотдела дивизии сообщили мне, что получен секретный приказ нового начальника Главного политического управления Красной Армии А.С.Щербакова — перевести всех политработников-евреев на низшие должности. С этого приказа началась официальная политика открытого сталинского антисемитизма в СССР. Чем можно объяснить расистский подход к человеку? Думаю, Сталин и его опричник Щербаков клюнули на удочку оголтелой гитлеровской пропаганды. На фронте я читал многие фашистские листовки: «Евреи в Кремле», «Евреи в Ташкенте»   и прочую чепуху. Оказывается, Красная Армия сражалась не за интересы народа, а за интересы жидомасонов.

     …67-я армия была создана из 55-й армии и Невской опера­тивной группы. В ночь на 19 сентября 1941 года 115-я стрелковая дивизия генерал-майора В. Ф. Конькова и 4-я бригада морской пехоты под командованием капитана II ранга Б. П. Ненашева форсировали Неву и создали на левом берегу напротив Невской Дубровки знаменитый «невский пятачок» — небольшой плацдарм длиной 400 метров и шириной 200 метров, «пятачок» притягивал большие силы гитлеровцев.

     Тысячи мин, снарядов и авиабомб перепахали землю «невского пятачка» вдоль и поперек, но он оставался нашим. «Пятачок» был создан и с целью прорвать в этом районе блокаду Ленинграда, здесь до войск нашего Волховского фронта было всего 15 километров. Но у наших войск для этого не было тогда сил.

     В районе «невского пятачка» имелось шесть переправ с правого берега на левый. Особо опасными были первая и шестая, гитлеровцы вели по ним косоприцельный огонь. По всем переправам они били из минометов.   

     Редактор нашей газеты Т. И. Старичков чаще всего приказывал собирать материалы для газеты самым молодым и обстрелянным сотрудникам — Михаилу Федюшкину, Николаю Малееву, мне, Григорию  Крупе, Александру Буйлову. Идешь на «пятачок»   и не знаешь, вернешься ли оттуда. «Пятачок» действовал дважды — с сентября 1941 по апреля 1942 и с сентября 1942 по январь 1943 года. Летом мы ночью переправлялись на левый берег на лодках. Фашисты по ночам пускали осветительные ракеты, чтобы обнаружить нас, но мы находились на третьей или четвертой переправах, фашистский огонь нас не доставал. Зато опасны были минометы.

Зимой мы надевали белые маскхалаты. Если ночью появлялась  вражеская осветительная ракета — ложились на лед, сливались со снежным покровом и ждали, когда она погаснет. Затем продолжали перебежки к «пятачку». Во время одной из перебежек был смертельно ранен осколком мины сотрудник нащей газеты Михаил Федюшкин.

     Каждый поход на «пятачок» оборачивался сплошным адом, даже высунуть палец из окопа опасно. Не было возможности хоронить убитых — ни днем, ни ночью: по ночам гитлеровцы пускали осветительные ракеты. Убитые лежали в окопах в три ряда, приходилось шагать по мертвым, чтобы добраться д0 нужного подразделения.

До конца жизни не забуду тот «пятачок» . Временами казалось, что само небо рушится на этот клочок истерзанной земли. В музее «невского пятачка» и сейчас хранится квадратный метр земли с «пятачка». В том метре квадратном — триста пуль, около одиннадцати килограммов осколков.

     На «пятачке» погибли десятки тысяч наших воинов. Но их смерть не была напрасной. С этого плацдарма 12 января 1943 года войска фронта начали бои за прорыв блокады Ленинграда, и через шесть дней на восточной окраине Рабочего поселка № 1 у деревни Марьино встретились части 123-й дивизии Ленинградского фронта с частями 372-й дивизии Волховского фронта.

     За журналистскую работу на «невском пятачке» меня в декабре 1943 года наградили орденом Отечественной войны II степени. Позже вручили знак «невский пятачок». С бывшим тамошним командующим, генерал-майором Василием Фомичом Коньковым, я дружил все послевоенные годы (умер он в 1992 году в возрасте 92 лет). Выполняя приказы редактора, я шел с войсками, осво­бождавшими от оккупантов Псков, Эстонию, Ригу, старался оперативно освещать бои, писал о лучших воинах. Порой встречал факты удивительные. В Риге в трех номерах армейской газеты написал очерк о латышах-подпольщиках, выпускавших при гитлеровцах газету «Смерть немецким оккупантам!». Ее возглавлял артист Леонид Лейманис.

    В апреле 1945 года наша 67-я армия дошла до Курляндского полуострова и вела бои между Тукумсом и Либавой. Там 67 –я армия Ленинградского фронта закончила войну. Был завершен мой  путь ручного пулеметчика и военного газетчика.

    В середине октября 1946 года я был в Ленинградском Доме офицеров  на творческом вечере Ильи Эренбурга. Заочно еще значительно раньше познакомился с ним, мы переписывались. Многие статьи он по моей просьбе писал для нашей дивизионной газеты «За Родину!». В тот вечер он рассказал, что заканчивает роман «Буря». Вспомнил также, что в «Красной Звезде»   была напечатана серия его статей, каждая посвящена участию людей какой-либо одной национальности в защите Родины. Статьи назывались — «Русские», «Украинцы», «Белорусы», «Казахи», «Татары», «Узбеки», «Евреи», «Таджики»   и другие. Эренбург хотел подчеркнуть тем самым патриотизм воинов всех нациоальностей страны. Сидя в зале, я видел, как записки, словно белые птицы, передаются по рукам в президиум. Заметил, что писатель сразу же на них отвечает. Вижу, пришла очередная записка. Эренбург тут же ее прочитал: «Илья Григорьевич, какую родину защищали евреи?»    И мгновенно ответил:  «Евреи защищали ту родину, какую предал генерал Власов».

   Иные говорят: родина там, где человеку хорошо. Но как понимать слово «хорошо»? Конечно, важны для жизни матери­альные блага. Но есть духовные ценности, которые мне, кроме моей Родины, России, ни одна страна не даст.