<<< На титульный

Борис ТАБАЧНИКАС

Я ПОВЕРНУЛ НА ВОСТОК

     Быстрее на фронт!» — это желание не оставляло меня ни на день осенью и зимой 1942 года в учебных Чебаркульских лагерях. Оно было вызвано, конечно, патриотическим чувством, отвращением к фашизму и страхом перед ним, но не менее сильно — стремлением во что бы то ни стало расстаться с учебным полком. Такую «учебку» правдиво и ярко описал в своем последнем романе Виктор Астафьев. Холодные землянки, вечный голод и непривычная муштра соседствовали там с совершенно неприемлемыми для меня, «западного» юноши и восторженного комсо­мольца, проявлениями несправедливости и жестокости. Там, наказанный за то, что в бане у меня украли портянки и рубаху, я впервые узнал, что виновным считается не вор, а его жертва. Там же впервые услышал формулировку:  «укради и скажи, что нашел». Там резали слух  и угнетали нудные проповеди малограмотного замполита.

     Как же был я счастлив, когда, получив «треугольнички» младшего сержанта, пришел в свою дивизию, в которой прослужил до весны 1947 года!

     В то время я не знал, что мог бы нести службу и участвовать в освобождении Литвы от немецкой оккупации в 16-й Литовской дивизии, в которой воевали успевшие спастись уроженцы Литвы, по большей части евреи. Многие из них погибли. Судьба остальных связана с Литвой, ее историей, горестями и успехами. Сегодня почти все оставшиеся в живых — граждане Израиля или Соединенных Штатов. Пишу об этом потому, что моя жизнь, взгляды, интересы, карьера — могли бы сложиться совсем не так, как это случилось в действительности, попади я тогда в 16-ю Литовскую дивизию...

     Первое впечатление от передовой ассоциируется у меня с ароматом цветущих яблонь, соловьиными трелями и удушливым запахом горелого мяса. Так встретил нас город Изюм, вблизи которого, на берегу Северского Донца, расположились наши позиции. Мы прибыли туда пешим маршем сразу после ожесточенного артиллерийского

обстрела, разрушившего десятки белоснежных украинских мазанок. Ранним солнечным утром в пожарах горели человеческие тела...

     Вспоминаю долгое противостояние, а затем медленное изнурительное наступление с частыми сменами позиций и артподготовками в Левобережной Украине.  

     Там во время боев за освобождение Харькова я впервые увидел истинное лицо войны. По тревоге нас перебросили в лесок города Змиева. Всю ночь, расположившись в несколких оставшихся от немцев блиндажах, мы готовили позиции для орудий, окопы; начали вести подготовку данных для ведения огня. Едва рассвело, на нас обрушился шквал артиллерийских снарядов и фугасных бомб. Позиции были буквально искромсаны  осколками. До сих пор перед моими глазами — пыль, дым, тела убитых и раненых, а в ушах стоны и крики. Рядом со мной гибли десятки людей, вместе с которыми я только что шагал, стрелял, чертил, ел, спал, говорил по душам, ругался, курил. Что это было? Неорганизованность или некомпетентность тех, кто принимал решения, отвечал за сбор разведданных и маскировку? Или просто свидетельство небрежения человеческими жизнями? Могу лишь догадываться. В книге летописца дивизии о том участке, на котором погибли мои фронтовые друзья, сказано так: «Здесь готовилось наступление, которое, по неизвестным мне причинам, не состоялось. Дивизия... возвратилась на прежнее место». Это был рядовой эпизод войны.

     Совсем другого рода происшествие случилось несколько раньше в Донбассе. Наша команда только что вернулась с передовой, где проводила практически на глазах у противника съемку местности. Мы смертельно устали от перебежек и пригибаний, но мне отдохнуть не удалось. В землянке появился старшина дивизиона и спросил у меня:

     — Ты, говорят, хвастал, что знаешь английский язык. Это правда?

     Я изрядно испугался: уже тогда догадывался, что старшина этот по совместительству выполняет и другие функции (впоследствии это подтвердилось). Скрепя сердце, я пошел за ним.

     На ближайшей железнодорожной станции — кажется, это был Купянск — меня подвели к группе офицеров, среди которых было несколько полковников и даже один генерал. Оказалось, туда прибыли платформы с американскими тягачами, поставленными по ленд-лизу. Их в нашей дивизии катастрофически не хватало- нечем

было перемещать орудия. Каким-то образом тягачи сняли с платформ, но как ими управлять – этого наши водители и механикн не знали. Тут-то старшина и вспомнил обо мне. Высокое начальство вручило мне инструкцию. В технике я тогда — как, впрочем, и сейчас — совершенно не разбирался. Однако то ли инструкция была написана очень доступным языком, то ли страх перед начальством подстегнул — но через считанные минуты я указал на рычаги, кнопки, переключатели, которыми надо было пользоваться, чтобы привести в движение эту технику. Водители все поняли с ходу. Тягачи загудели, к нашим орудиям «приделали колеса». До сих считаю это своим самым полезным делом на фронте. Правда, я за это никаких наград не получил, если не считать, что в дополнение к ботинкам с портянками мне выдали кирзовые сапоги. Зато сейчас у меня на вооружении убедительный аргумент для моих студентов и внуков в пользу изучения иностранных языков.

     Май 1944 года запечатлелся в памяти боями в Молдавии. В первых числах мая я попросил начальника штаба дивизии, к которому был прикомандирован, отправить меня в свою часть — штабная служба стала меня тяготить. В это время мой дивизион вместе с другими подразделениями дивизии располагался на небольшом плацдарме (5 на 10 километров) на берегу Днестра, вблизи Тирасполя. Чудесной теплой ночью с 9 на 10 мая я разыскал своих товарищей по взводу в неглубоком окопчике в нескольких сотнях метров от немецких позиций. Ранним утром раздался танковый гул, а затем на нас посыпались вражеские мины и снаряды, засвистели сбрасываемые «юнкерсами» бомбы, а чуть позднее появились танки. Мимо нас стали пробегать отступавшие пехотинцы. Как я потом выяснил, на участок нашей бригады наступали пятьдесят немецких танков и самоходок. Загра­дительный огонь наших пушек замедлил наступление противника, Но не остановил его: немцам все же удалось вклиниться в нашу оборону. Ночью поступил приказ отходить.

К следующему утру на малом пятачке — песчаном берегу Днестра — скопились сотни солдат и офицеров, орудия, тягачи, полевые кухни. Обстрел и бомбардировки возобновились с новой силой. Земля ходила ходуном от взрывов, солнце затянуло дымом

пылью. Убитых и раненых не подбирали. Вместе с двумя товарищами я лихорадочно пытался зарыться в песок у самой кромки берега. Но оглушительный взрыв прервал нашу работу. Когда я очнулся, увидел, что у лежащего в окопе надо мной бойца(связиста Зеленкова) осколок снес часть черепа; оказавшийся подо мной солдат (имени его не запомнил) задохнулся — вернуть к жизни не удалось. Зажатый между двумя телами я уцелел, отделавшись легкой контузией. Оставляли мы правый берег реки, как нам было приказано, поодиночке. Я переплыл реку, вцепившись в автомобильную камеру. Так закончился для меня этот бой на «малой земле» под Тирасполем. Думаю, что кровь и жертвы той операции — тоже на совести ее организаторов.

     Все лето 1944 года денно и нощно готовились мы к решающе наступлению на этом участке 3-го Украинского фронта. Вокруг были великолепные сады, абрикосы буквально сыпались на  нас. Но насладиться дарами природы не удалось. Мы работали, как проклятые, зная, что малейшая ошибка в расчетах для артпод­готовки может привести к тому, что снаряды поразят не огневые точки противника, а нашу пехоту. А потом начались жесточайшие приступы малярийной лихорадки, свалившие каждого второго. Не пощадила она и меня. Не помню, сколько дней провалялся в «госпитале» под открытым небом. Помню только, что там я узнал из сводки Совинформбюро об освобождении от фашистов моего родного Каунаса. Появилась робкая надежда хоть что-то узнать о судьбе родителей, сестры, близких, может быть, и найти их...

     Наконец, 20 августа, после часовой артподготовки, началось наступление. После того, как окружение Яссо-Кишиневской группировски было закончено, мне пришлось на несколько дней переквалифицироваться в пехотинца. Выполняя задание вдалеке от своей части, мы неожиданно оказались лицом к лицу с пробиравшейся по кукурузному полю группой из тридцати немцев. Видимо, они пытались выйти из окружения. Нас было всего трое, и встреча добра не сулила. Но и немцы были ошарашены не меньше нашего. Полная безысходность толкнула меня на поступок, оказавшийся спасительным. Откуда-то нашлись слова, и я громко, четко, с металлом в голосе произнес по-немецки импрови­зированную речь. Я предупредил их, что за нами расположен большой отряд пехоты, предложил немедленно сложить оружие и сдаться в плен. Испуганные и растерянные фашисты начали поспешно бросать на землю автоматы, пистолеты и гранаты. Многие молили спасти им жизнь. Взяв на себя миссию конвоиров, мы через несколько часов безнадежных поисков сдали их наконец в «пункт приемки» военнопленных.

     После Молдавии были Румыния, Болгария и тяжелейшие бои в Венгрии — под городами Секешфехервар и Бичке, где не раз занимать вместе с пехотинцами круговую оборону, где я потерял много друзей.

     В последних числах марта дивизия пересекла границу Австрии, а 13 апреля 1945 года мы вошли в Вену. В тот же день за мной приехал особист и доставил в дивизионный отдел «смерш», который я должен был обслуживать в качестве переводчика. Работа этой организации заслуживает отдельного рассказа. Но я остановлюсь лишь на том, что прочнее всего осело в памяти.

     Однажды в особняк, занятый отделом, пришел совершенно необычайного вида человек: лет тридцати пяти, смуглый, в темных в волосах аккуратный пробор, черный костюм, галстук. Он говорил

на чистом русском языке. После того как он вышел из кабинета начальника отдела, где беседа шла за закрытыми дверями, нам удалось поговорить, пока его не отправили в комендатуру. По документам его звали Юрием Корком. Этот гражданин Турции, постоянно проживавший в Германии, был уроженцем Арзамаса, членом ВКП(б), выпускником университета, блестяще владевшим иностранными языками. С середины тридцатых годов забро­шенный в Германию, он собирал информацию в кругах полити­ческой, научной и творческой элиты, поддерживая связь с Москвой через таинственный турецкий канал. Закончив Берлинский университет, он женился, завел двух детей. Жена, убежденная и активная нацистка, знала, что он русский, но, конечно, не была посвящена в его тайную работу. Особенно болезненно «Юрий» переживал бурные восторги супруги по поводу первых побед фашистской армии на Восточном фронте. В начале 1945 года связь с Центром прервалась. На прощание он сказал мне:

— К сожалению, я не могу назвать вам моего настоящего имени... Не исключено, что мне еще придется учиться в Колумбийском университете.

     Косвенное подтверждение реальности его рассказа я получил много лет спустя, когда увидел на экране советский игровой фильм, судьба главного героя которого один к одному повторяла историю таинственного Юрия Корка.

     Не менее интересным, но зато более длительным было другое знакомство. Однажды в той же резиденции появилась женщина —стройная, элегантная, ярко накрашенная, благоухающая

блондинка. Мне, мальчишке, она казалась немолодой, думаю, ей было не больше 35 лет. Она назвала себя Паулиной Кессельринг,  ближайшей родственницей фельдмаршала Кессельринга, командовавшего в конце войны немецкими войсками на итальянском фронте. Паулина родилась в Австрии, работала секретарем-машинисткой и стенографисткой. Молодой девушкой уехала в Германию, где устроилась на предприятие, выпускающее военную продукцию. Вскоре у нее завязался роман с человеком, работавшим  на советскую разведку. Завербованная им, она обучилась при приемам новой профессии и систематически передавала в Москву секретные сведения. Впоследствии получила задание переехать в Берлин и завязать знакомства в кругах военного руководства Рейха. Это ей удалось. Она вышла замуж за майора Кессельринга, племянника и  единственного наследника фельдмаршала.  Я сам видел фотографии, на которых Паулина была изображена в общее видных немецких военачальников (запомнил фельдмаршала Моделя и генерала Иодля). Она продолжала разведывательную работу до последних дней войны. В Вене хотела восстановить связь с советскими спецслужбами. Утверждала, что ею движут только идейные соображения, и, вместе с тем, настойчиво пыталась выяснить, сумеет ли сохранить перешедшие ей по наследству земли фельдмаршала в оккупированной гитлеровцами Эльзас-Лота­рингии.

Дальнейшая судьба этой женщины мне неизвестна.

     Однажды в начале июня начальник отдела совершенно неожиданно объявил мне, что я отчислен «за нездоровые разговоры» (я имел неосторожность в беседах с бойцами комендантского взвода непочтительно отозваться о начальстве). Мне было предложено немедленно покинуть подразделение.

     Я стоял один на пустынной дороге, почти в самом центре Европы. Американские войска были на расстоянии нескольких километров. Передо мной был выбор — повернуть на запад или на восток,

     С августа 1942 года, когда я стал курсантом неласковых Чебаркульских лагерей, моя судьба слилась с судьбами окру­жавших меня русских-российских-советских (как хотите, назовите) людей. К этому я был подготовлен с детства: наша семья была русскоязычной. С детских лет я зачитывался Гоголем, Толстым, Чеховым... Ильфом и Петровым. Годы войны и общие беды сделали эту связь особенно крепкой.

     С другой стороны, в моей памяти жили друзья по еврейской гимназии, а главное — мать, убитая в лагере Штуттгоф, отец, убитый в Дахау, сестра с ее двухлетним сынишкой, моим племянником, уничтоженные во время «детской» акции в Каунасском гетто, десятки друзей и родственников.

     Тогда, стоя на распутье, я не знал о том, что меня ожидает.  О «пятом пункте», который мне не дадут забыть никогда, обунизительном страхе в эпоху «борьбы с космополитизмом» и дела врачей». О том, что я всегда должен буду знать «свое место». О том, что все достигнутое мной годами упорного труда будет расцениваться  не как заслуга —  как благодеяние, за которое

следует испытывать смиренную благодарность. О том, что вся моя «смешанная» семья -жена, дети, внуки — будут считаться окружающими почти своими, но только «почти». О том, что увижу погромные «коричневые» газеты и гнусные сборища у Гостиного двора. О том, что, искренний «шестидесятник», я буду болеть за судьбу реформ и буду жить, как все живы в этой стране — надеждами и оптимизмом.

     Тогда, в самом сердце Европы, передо мной был выбор. Я отправился на восток. Так для меня кончилась война.

     Среди десятков мужчин и женщин, солдат и офицеров, мирных жителей разных стран и национальностей, с которыми сталкивался я на войне, особо хочу сказать об одном моем фронтовом товарище, землеустроителе из города Котельничи Кировской области Иване Ивановиче Шабалине. Мы не раз выручали друг друга на фронте. И на этот раз, когда я вспомнил наше общее с ним прошлое, он выручил меня благодаря своей отличной памяти. Спасибо ему и за  это.