<<< На титульный

Соломон ЭПШТЕЙН

С ДЕГТЯРЕМ ПРОТИВ ШМАЙСЕРА

Возвращаясь памятью к своей военной юности, я чаще других эпизодов вспоминаю день 17-го июля 1944 года— наше летнее наступление в Прибалтике.

Помню жаркое, блеклое от взвешенной в воздухе пыли, солнечное утро.

Колонна студебеккеров нашей мотострелковой бригады медленно втягивается на понтонную переправу реки Дрисса.

Накануне здесь, как нам объявили, прорван фронт и 5-му танковому корпусу, которому мы приданы, предстоит вклиниться вглубь немецкой обороны, развивая наступление в направлении на Краславу – Двинск и дальше.

Отсюда сверху, откуда мы медленно спускаемся к реке, видно, как примерно в двух-трех километрах за переправой на том берегу непрерывно вздымается мощная стена взрывов – это немецкая дальнобойная пытается помешать нашему корпусу войти в прорыв.

Начинает сосать под ложечкой при виде того, как колонна наша неотвратимо и, кажется, обреченно вползает в этот кромешный ад и скрывается в пыли. И, хотя надеюсь по опыту, что скорее всего обойдется, все равно воображение рисует жуткую картину неминуемой гибели.

Пытаюсь отвлечься сиюминутными пустяками. Проверяю амуницию. Перед самым наступлением сшил из брезента два дополнительных чехла для автоматных дисков, помня, что пулеметные для меня носит мой второй номер Дима Буркацкий, а вот автоматные – я сам, а они быстро кончаются и хорошо иметь запасные.

Пробую, удобно ли они висят по бокам на ремешках, которые специально для них достал и приладил. И хотя тяжеловато, опыт учит, что эта тяжесть не в тягость.

Наконец, подминая под себя понтоны, «студебеккер» заколыхался на переправе.

Грохот и рев огненного вала все ближе и сильнее.

Справа от нас вдалеке видно, как по такому же понтонному мосту переправляются танки.

Вот уже твердая земля.

Двинулись быстрее. Все глохнет от грохота взрывов.

Справа от дороги, метрах в ста от нее, сгрудилась кучка людей около развернутой карты. Чуть в стороне несколько «виллисов» и «додж».

Узнаем нашего командира корпуса и его штаб. И как всегда при виде людей, деловито и уверенно занятых своей работой, приходит спокойствие.

Вздыбленная ревущая земля впереди воспринимается теперь уже как некая декорация, страшная лишь по виду.

Движение еще ускоряется. И уже на большой скорости мы проносимся через этот хаос пыли, грома, огня и свиста, и – все уже позади.

Постепенно замедляем ход. После промелькнувшего ада тишина кажется полной. Ее не нарушает даже непрерывный шелест снарядов, проносящихся наверху. Их сливающиеся взрывы и не дают упасть декорации, только теперь она уже видна сзади.

Догоняем наши танки у населенного пункта. Они ворвались в него и ведут бой в глубине, пробиваясь к противоположной окраине.

Пулеметные очереди заставили нас спешиться. Отделением из девяти человек, цепью, короткими перебежками продвигаемся вдоль дороги. На правом фланге командир отделения – Володька Серпков, москвич: с десятилеткой, как и я. Левый фланг – я со своим «дегтярем». Рядом Дима с коробкой запасных дисков.

Немецкий пулеметчик, до этого стрелявший правее, повернул прямо на нас.

Быстро залегли.

Противный, редкий, дробный стук пулемета.

Кажется, вот сейчас нащупает и непременно пришьет.

Вжимаюсь в землю. Страх сковывает душу. В мире нет силы, способной оторвать меня от земли.

И тут происходит парадоксальное. Вместо того, чтобы безвольно лежать и обреченно дожидаться смерти, вдруг начинаешь действовать.

Из шока выводит сознание, которое работает не переставая.

Теперь, спустя более тридцати лет после того дня, можно попытаться спокойно восстановить примерно такой ход рассуждений в лихорадочные секунды того скоротечного боя:

«Ну все, хана, сейчас нащупает и конец, унять бы его чем-нибудь, паразита, автоматом – не достанешь, пулеметом, больше нечем, значит мне, больше некому, иначе всех пришьет, зараза; как же до него добраться, он садит слева и сверху, с чердака, должно быть, надо продвинуться вперед метров на пятнадцать до конца этого забора, как здорово, что он здесь оказался и загораживает меня от пуль, ну а потом рывком влево и он, голубчик, тут как тут».

Так обретя «защиту» слева в виде редкой изгороди и крапивы вдоль нее, быстро, рывками пробираюсь вперед до близкого угла.

Иллюзия безопасности позволяет не обращать внимания на пули, зловеще защелкавшие по жердям и качнувшейся позади меня крапиве.

Вот и угол. Взгляд влево. Метрах в двадцати пяти на той стороне проулка дача с мезонином. В полукруглом окне открыта форточка. Из нее, видимо, и строчит гад. Ствола не видно. В глубине устроился. Забрался повыше, на стол или на стремянку, чтобы убивать удобнее.

В сумасшедшем рывке метнулся влево. Еще немного – и я в мертвом пространстве, которое для меня – жизнь. Он уже ничего не может сделать. Его пули рыщут позади и бессильны против меня.

Немного перевел дыхание. Огляделся. Никто в меня не стреляет. Еще подался влево.

Теперь дом прямо передо мной. Боковая стена мезонина без окон, обшитая крашеной вагонкой. Слышно, как там, за стеной, глухо стучит пулемет.

По нашим! Ах, сволочь! Ну, сейчас! Стиснув зубы, прилаживаю сошники своего пулемета на штакетник, отделяющий меня от дома, и даю длинную очередь в стену. Снизу вверх. И еще раз. Только щепки брызнули кверху.

Тишина. Умолк. Кажется достал.

Забегаю чуть справа. Хруст раздавленного стекла и ломающихся переплетов тонкого фигурного окна, и через мгновенье, выдавив грузным телом часть рамы, он вываливается вместе со своим пулеметом.

Первая мысль – взять пулемет. Но надо прыгать через забор, а наши бегут уже дальше вперед.

И Дима дожидается меня.

Махнул рукой, побежал догонять своих.

Наступление продолжалось. Мы продвигались вслед за танками, стараясь не отставать от них.

За этот день с боями прошли сто с лишним километров, вплотную подойдя к Двинску и осадив его старинную крепость.

Многие в этом бою остались навсегда.

На моих глазах был убит наш замполит батальона капитан Линевский, молодой, красивый, всегда подтянутый, несколько даже щеголеватый, веселый человек. Он погиб, стоя на подножке «студебеккера», когда после очередного прочесывания мы снова выезжали на шоссе. Снят снайпером. Одним лишь выстрелом.

Стремглав бросились ловить гада в кладбищенскую рощу, откуда, скорее всего, и стреляли. Не нашли.

Капитана там же и похоронили.

Я его хорошо запомнил, так как незадолго перед тем, на формировке, рисовал его портрет для фронтовой многотиражки.

Погиб Володька Серпков, мой отделенный. Прямым попаданием снаряда. Как раз, когда кричал мне что-то. Так и запомнил: его уже нет, а крик еще слышен.

Там же остался для меня и Дима Буркацкий. Ему осколком пятку срезало. Помню, как его бело-бледного санитар уволок на плащ-палатке.

Меня в этом бою тоже ранило.

Множественное осколочное ранение обоих бедер. Точно доской по ногам трахнуло. Как лежал с пулеметом, так и накрыло. Кости, к счастью, не повредило. Зато седалищный нерв задело, что и доставило мне впоследствии порядочно хлопот.

Думал, попаду в один медсанбат с Димой, но так его потом и не встретил никогда.

Очнулся, когда бой уже отдалился.

Лежу в кювете у шоссе. Солнце слепит, и мухи донимают. Вижу, по обочине наш солдат ведет двух пленных фрицев и семечки лузгает. Узнаю: Генка Сидоров, весельчак и балагур, отчаянный и храбрый парень, мой земляк, ленинградец.

Увидел меня, остановился.

«Хочешь, – говорит, – они тебя донесут до медсанвзвода, – и командует пленным, – Шевеп шепвсп, теЬтеп!».

Я увидел над собой склонившееся небритое лицо верзилы немца в пилотке, с запекшейся рваной раной на щеке. Стало противно. Отказался. Прошу прислать санитарную машину, если встретит. «Это мы мигом! А эти, – Генка кивнул на пленных, – гостинец землячку» (командир бригады полковник Клепиков был тоже ленинградец).

И ушел, поплевывая семечки, с двумя немцами впереди.

С ним я встретился после войны.

Он – классный шофер, живет и работает в Ленинграде.

Он – один из немногих оставшихся в живых, с кем воевал и изредка вижусь.

Еще запомнилось чувство острой досады, когда присланный

Генкой санитар стал снимать так старательно сшитые мною и так еще мало послужившие мне чехольчики для автоматных дисков. Очень их было жалко. До слез. И это были единственные слезы за войну.

Потом были госпитали. После поправки снова фронт. Другие эпизоды, иногда трагичные, иногда комичные, но, в общем, счастливые, коль я выбрался из всего этого.

И все же, вспоминая свою войну, я прежде всего вижу того пулеметчика, с которым столкнулся недалеко от Краславы.

И уже теперь, задним числом, анализируя свое поведение в те считанные секунды, которые занял в жизни этот эпизод, я думаю о том, как мозг наш в кризисные мгновения находит решения или творит сам необходимые условия, освобождающие нас от сковывающего тело и душу страха, открывая путь для активного действия, а значит и спасения.

Так было и в то мгновение, когда пустяковая изгородь стала на миг в моем сознании надежной защитой от вражеских пуль и раскрепостила меня для движения и борьбы.