<<< На титульный

Виктория ЯВНО

ЭТИ ДОЛГИЕ ЧЕТЫРЕ ГОДА

Война застала меня студенткой 4-го курса Ростовского-на-Дону медицинского института. С первых месяцев войны мы, студенты, стали донорами. Пытались поступить и на работу в госпиталь, но нас не брали в армию, объясняя, что целесообразнее сперва завершить учебу. Работать приходилось в больницах на общественных началах, заменяя ушедших на фронт медиков.

В сентябре 1941 года Ростов-на-Дону стал прифронтовым городом. Уже был сдан мой родной Таганрог, где остались мать, отец и 16-летняя сестра. Они погибли, как и другие родственники, вместе с шестью тысячами евреев, расстрелянных неподалеку от Таганрога, в Петрушанской балке. Там же в течение трех лет оккупации были уничтожены еще сотни советских людей (о подпольщиках Таганрога написал книгу Генрих Гофман – участник войны, летчик, Герой Советского Союза).

Итак, враг наступал. Мединституту надлежало эвакуироваться в город Омск. Однако у меня не было средств, чтобы купить билет, и потому я приняла решение ехать поближе – в Махачкалу. Там тоже был медицинский институт. На подступах к Ростову уже шли бои.

Не стану описывать посадку в поезд, когда тысячи людей силились любыми средствами уйти от врага. Меня, например, незнакомые люди буквально втащили в вагон через окно. Наконец, поехали. Но в районе Невинномысска состав остановился, и мы бросились в степь, так как началась бомбежка. Когда были восстановлены поврежденные пути, состав двинулся дальше.

В Махачкале нас, студентов-медиков из оккупированных городов, зачислили в местный институт, но занятия мы почти не посещали: студенты, получая мизерную стипендию, жили впроголодь и вынуждены были ходить на работу. Например, я не посетила ни одной лекции и профессоров видела только на зачетах и экзаменах (после войны пришлось наверстывать недополученные знания). Поселили нас в летнем бараке, поскольку общежитие было занято семьями моряков, эвакуированными из Одессы и Севастополя.

Помещение наше плохо отапливалось. Стены промерзали насквозь. Особенно тяжело было вставать по утрам.

Но мы заставляли себя. Шли на практические занятия в клиники, затем – на работу в медицинские учреждения. По ночам дежурили в больницах, а зачастую секретарь парторганизации или комсорг поднимал нас и направлял на разгрузку то санитарных поездов с ранеными, то судов в порту.

Учились мы по ускоренной программе. Четвертый и пятый курсы были пройдены за один год. И в июле 1942 года, сдав государственные экзамены по основным предметам, мы получили дипломы.

Тем временем обстановка на фронтах ухудшилась. Летом 1942-го был вторично сдан Ростов, оккупирован до Моздока Северный Кавказ. Под угрозой был весь Кавказ. В этих условиях юноши, окончившие институт, были оставлены в городе для участия в его обороне, девушкам же дали направление на работу в Ташкент.

Единственный путь в Ташкент лежал через Каспийское море и Среднюю Азию. Вначале мы прибыли в Баку. Здесь жили несколько дней, спали прямо на прибрежном песке вместе с тысячами беженцев. Работали грузчиками, добывая средства к существованию. Наконец, подали грузовое судно и баржу. Набились туда, как сельди в бочке. Каспийское море встретило нас неласково – дул сильный ветер, шторм накрывал волной. К тому же многих допекала качка. Но самым мучительным было отсутствие питьевой воды. Запасы ее на барже быстро кончились, а плохонький опреснитель не успевал перегонять морскую воду. Круглосуточно к нему стояла очередь из пассажиров. Это продолжалось несколько суток – до прибытия в Красноводск. Там мы смогли сесть в поезд, отправлявшийся в Ташкент. Естественно, зеленый свет давали составам со стратегическими грузами, мы же двигались черепашьими шагами по туркменской и узбекской степям.

В Ташкенте староста нашей врачебной группы выдал каждому документы и грошовые подъемные, сказав: «Сами теперь решайте свою судьбу».

В Ташкентском наркомздраве работы не оказалось, так как в городе было много опытных врачей, эвакуированных из Москвы, Ленинграда, из оккупированных немцами городов. Жили мы на улице, в сквере, вместе с беженцами. Был уже сентябрь 1942 года. В 6 часов утра вся наша колония поднималась и шла к единственному репродуктору, установленному на высоком дереве у входа в сквер, с надеждой услышать какие-то бодрящие вести. Но их не было. Советские войска продолжали отступать, сдали город Калач и докатились до берегов Волги.

В этой ситуации единственный путь был – в армию.

Начальник медицинских кадров в ташкентском военкомате, увидев наши дипломы, не задумываясь, направил нас на курсы усовершенствования при Ташкентском мединституте. После всех мытарств оказавшись в казарме, получив постельные принадлежности и обмундирование, встав на пищевое довольствие, мы почувствовали себя почти счастливыми. Каждый выбрал себе военно-медицинскую специализацию (хирургия, терапия, инфекции), а утром пришли на первое занятие. Как сейчас вижу ту аудиторию, где собралось несколько сот молодых врачей (с дипломами и без них) из разных институтов Советского Союза – Одесского, Киевского, Харьковского, Минского, Ростовского… На доске, у кафедры, висела карта Советского Союза с обозначенной, по обычаю того времени, линией фронта. Зловещая черная черта шла от Белого до Черного моря, вдаваясь клином к Сталинграду. Военврач II ранга, начальник курсов, обратился к нам с краткой речью: «Положение на фронтах крайне тяжелое. Идут бои в Сталинграде. Так что учиться придется после войны, а сейчас надо ехать на фронт». Так завершилась наша учеба в Ташкенте.

Местом назначения мне и еще нескольким врачам был определен Камышин – город на правом берегу Волги, к северо-востоку от Сталинграда. Камышин был прифронтовым городом, где располагался ФЭП (фронтовой эвакопункт) с кустом госпиталей. Мы направились в санитарное управление армии и получили назначение в дивизионный медсанбат, который размещался в деревне Котлу-бань, близ Сталинграда. Дивизия эта уже имела боевые традиции. Ядром ее было московское ополчение, которое участвовало в боях под столицей. Оттуда дивизия вышла с большими потерями, и остатки ее влились в регулярную армию. Затем она была направлена на Сталинградский фронт, где тоже понесла большие потери.

К моменту нашего прибытия шло переформирование дивизии. Короткий отдых медики использовали для учебы. Все жители Котлубани были эвакуированы: ведь там шли беспрерывные бои. В избах располагались раненые и больные. Медсостав был довольно пестрый: квалифицированных хирургов мало, основную массу составляли молодые врачи без специализации и опыта, а также медики со стажем, но без хирургического опыта – дерматологи, окулисты, биологи…

Отдыхали мы всего несколько дней, а затем началось переформирование перед наступлением. В полевой амбулатории, куда мы прибыли, гулял ветер, оборудована она была только старым деревянным диваном. Шкафчик для медикаментов и инструментов зиял пустотой! А в запасном полку Сталинградского фронта, куда направили меня и 18-летнего фельдшера Неймана, свирепствовала туляремия – опасное заразное заболевание. Я открыла учебник инфекционных болезней, который возила с собой, прочла главу о туляремии.

Меж тем Нейман поведал о себе, начав с такого признания:

— С медициной я знаком покалишь понаслышке… Выяснилось, что война застала его курсантом-первокурсником Ленинградской военно-морской медицинской академии. Весь первый блокадный год они несли патрульную службу по городу и к занятиям практически не приступали. Весной 1942-го академия эвакуировалась по Ладоге, где личный состав понес потери от налета вражеской авиации. В сентябре курсанты прибыли в г. Киров (Вятку). Однако учебный год начался с того, что весь курс был отправлен на Сталинградский фронт солдатами и с марша брошен в бой.

Они безуспешно атаковали противника. Овраг, за который бились курсанты переходил из рук в руки. Во время очередной атаки, в которую молодые солдаты шли буквально по трупам, Нейман был контужен, а затем без сознания отправлен в полевой госпиталь (после войны стало известно, что с этого курса из 600 человек домой вернулись 18).

Через неделю с еще невосстановившимся слухом (да и голова скверно соображала), Нейман был представлен на выписку. Фронтовая обстановка требовала новых пополнений. Увидев удостоверение курсанта Военно-медицинской академии, начальник госпиталя присвоил парню профессию фельдшера и направил в распоряжение санитарного управления для прохождения дальнейшей службы.

Вот такого помощника послала мне судьба. Но все же было у него и преимущество передо мной – он был обстрелян и умел ориентироваться в боевой обстановке. В деревне на пригорке располагалась бывшая школа. Стекла, конечно, все выбиты. Но мы решили довести здание «до ума». Забили досками окна, вымыли полы, наносили солому и разместили здесь больных. Подогнали походную кухню – накормили и напоили своих подопечных. К сожалению, на первых порах этим наше лечение исчерпывалось. Но наутро санитарное управление прислало бригаду квалифицированных медиков-инфекционистов с диагностическими реактивами и медикаментами. Мы же возвратились в Камышин, где получили новое назначение – в эвакоприемник № 225 на станции Иловля (к северу от Сталинграда). В эвакоприемнике были развернуты три санитарных палатки: сортировочная, перевязочная и операционная.

Окружение сталинградской группировки Паулюса было в полном разгаре. Сплошным потоком день и ночь на санитарных и попутных машинах везли раненых и обмороженных. Пешком, своим ходом шли легкораненые. Нашей задачей было их всех принять, отобрать тех, кто нуждался в срочной операции или перевязке, накормить, обогреть, продезинфицировать обмундирование в походных дезкамерах и отправить на станцию Иловля, куда подходили санитарные поезда, осуществлявшие дальнейшую эвакуацию.

В одной из изб, где раненые ожидали эвакуации, был отгорожен угол. Там, на сплошных нарах, мы спали все вместе – мужчины и женщины. Но мы так уставали, что подобные неудобства никого не смущали. Работали на пределе сил. И больше всего хотелось спать. Бывало, только ляжешь, заснешь, как начальник эвакопункта зычным голосом заставляет слезать с нар: «Раненые прибыли». Казалось, за минуту сна готов жизнь отдать, но… долг прежде всего. Тяжелее всех было хирургам. Среди нас был единственный квалифицированный врач, он неделями не выходил из операционной палатки. Сюда ему приносили чай, а порой и водку, и тут же он и его помощники без сил валились на пол, чтобы поспать час-другой. Но и этот сон прерывали, если требовалась срочная операция. Питались мы кое-как. Главным образом, пшенной кашей и гороховым супом-пюре. Офицерский паек (сахар, масло, папиросы) поступал нерегулярно. Хотя на складах продукты были, но весь транспорт круглосуточно занимался доставкой фронту боеприпасов и вывозом раненых.

Такая напряженная работа продолжалась в течение трех месяцев. Двое из наших медиков все же заболели сыпным тифом, мне выпало отвозить их в инфекционный госпиталь, расположенный в одной из деревушек. В так называемом приемном покое, куда ночью я привезла заболевшего фельдшера Бориса Неймана, печь не топилась. Санитар из выздоравливающих принял больного в бреду с высокой температурой и положил на пол, укрыв шинелью. Как мне Борис рассказал уже после войны, он впал в беспамятство, а утром санитар посчитал его умершим и приказал пленным немцам отнести «труп» в сарай, который служил моргом. На воздухе он очнулся, зашевелился. Несущие испугались и, бросив носилки, убежали. А моему коллеге суждено было выжить и пройти войну до конца.

Когда окружение и пленение группировки Паулюса закончилось, мы продолжали работать на Иловле. Теперь к числу наших пациентов прибавились пленные немцы и румыны. Их никто не конвоировал. Оборванные, грязные, обмороженные, закутанные в тряпье с головы до ног, они представляли собой жалкое зрелище. Поместили их в разбитой бане, там они ожидали эвакуации. Естественно, едва справляясь с потоком наших раненых, дойти до них мы не успевали. А тут начальнику ЭПа сообщили, что нас собираются посетить представители американского Красного Креста – посмотреть, как содержатся пленные. Дело в том, что наше командование обратилось к солдатам вражеской армии с предложением сдаться в плен. Сдавшимся добровольно с оружием было обещано содержание согласно Женевскому соглашению о пленных (сохранение жизни, оказание медицинской помощи и т. д.).

Мне было поручено срочно выявить, кто из пленных нуждается в медицинской помощи. Располагались они в помещении «по рангам». Офицер – на скамейке, солдаты-немцы – на полу, а румыны – в самом холодном углу. Офицер-немец оказался врачом и стал высказывать мне претензии по конвенции. Объяснялись мы кое-как по-немецки. Тон речи офицера был столь вызывающе-требовательный, что сопровождающий меня солдат, потерявший в Сталинграде всю семью, схватился за автомат. Мне едва удалось вывести его из помещения и успокоить.

Многие раненые и обмороженные пленные нуждались в перевязках. Пришлось оставить их на попечении немца-врача, снабдив его перевязочным материалом, деэрастворами и другими медикаментами.

Сталинградская эпопея уже завершалась, наш фронт стал Центральным, был освобожден Курск, а мы все еще отправляли раненых в тыл и далеко отстали от передовых частей. Но зато… Приоткрою один секрет: за предыдущие три месяца у нас не было возможности помыться в бане. Так вот, пользуясь тем, что фронт отодвинулся, мы упросили своего начальника организовать нам настоящую баню. Среди выздоравливающих нашелся печник. Он вмазал котел в русскую печь, и вскоре все мы ощутили необычайное наслаждение. Поистине немного нужно человеку для счастья. Баня топилась по-черному, дым ел глаза, но никто не реагировал ни на дым, ни на то, что мужчинам и женщинам пришлось мыться вместе. Главное – мыться.

С последней партией раненых мы сели в санитарный поезд и поехали черепашьими темпами в Камышин. Мне был поручен офицерский вагон с легкоранеными. Вот где я, наконец, отоспалась! Целые сутки не открывала глаз. Пациенты даже забеспокоились – жив ли доктор?

Потом, после разгрузки раненых, нам предстояло догонять передовые части, передислоцироваться в Курск. Нас присоединили к фронтовому эвакопункту (ФЭП), посадили в пассажирский вагон и устроили настоящий отдых на колесах. Представляете, каждый получил индивидуальную полку с постелью! Походная кухня готовила горячую пищу. Через несколько дней мы прибыли в Курск. В отделе кадров попросили направить нас в госпиталь, мотивируя просьбу тем, что там квалифицированные врачи, у которых мы смогли бы перенять опыт фронтовой медицинской работы. Я с подругой попала в эвакогоспиталь, который только что прибыл из блокированного Ленинграда (это был март 1943 года).

В Курске их эшелон разбомбили, одна сестра погибла, и было много раненых. Все пребывали в состоянии дистрофии с психологическим чувством постоянного голода. Они то и дело сушили сухари.

Наш госпиталь стал специализированным. Сюда свозили с фронта терапевтических и туберкулезных больных. Лечение осложнялось полученными ранениями. Но мы наладили дело. А тут началось наступление. Шли тяжелые бои на Курской дуге. И вновь пришлось перепрофилировать некоторые отделения для приема тяжелых хирургических больных с ранением в голову и с ожогами.

После Курской дуги наши войска стали быстро продвигаться на запад, освобождая Белоруссию. Наш фронт стал 1-м Белорусским под командованием Рокоссовского. На короткое время госпиталь развернулся во Львове, после чего передислоцировался в Гомель, где под него отдали здание института. Все организационные мероприятия – погрузка, разгрузка, ремонт помещений, оборудование инвентарем, поиски инвентаря среди гражданского населения и в учреждениях – все это обычно делали мы, медики. Госпиталь имел все специализированные отделения и принимал людей со всего фронта.

После Гомеля последним пунктом нашей дислокации в границах СССР был город Белокоровичи, а затем мы развернулись уже на территории Польши – в Люблине, рядом с печально известным концлагерем Майданек. Госпиталь вынужден был занять здание костела, чем вызвал недовольство местного населения. Напряженная медицинская работа, не прерывалась ни на миг, но в 1944 году война уже стала бытом.

Вместе с войсками мы, хоть и во втором эшелоне, но продвигались на запад. Следующее место дислокации – Познань. Здесь, в местечке Людвигов, до войны был туберкулезный санаторий. К нам стали поступать тяжелые туберкулезные больные – как бойцы, так и бывшие узники концлагерей, освобожденные нашими войсками. Среди них были и дети. Много людей мы потеряли под Познанью – оставили целое кладбище советских воинов, погибших от туберкулеза и ран. Мир их праху!

В апреле 1945 года меня с группой медиков направили в командировку под Берлин – в госпиталь при санитарном управлении фронта.

На рассвете 2-го мая нас поднял с постелей страшный грохот. По шоссе на Берлин на полной скорости мчались танки и другая боевая техника. Стало ясно: идет наступление на Берлин. А в середине дня мы уже принимали первых раненых, участвовавших в штурме Берлина. Невзирая на ранения, солдаты радовались.

— Идут последние бои, – говорили они. – Войне скоро конец! Совсем скоро…