<<< Interlibrary

Ирина ВАСИЛЬЧИКОВА

МАКСИМ ДУНАЕВСКИЙ

ПЕСНЯМИ НЕ ТОРГУЕТ

Мое детство незаметно пролетело под песню "Пора-пора-порадуемся" из фильма "Три мушкетера" с Михаилом Боярским. А теперь, как в том фильме-продолжении, 20 лет спустя, я беседую с Максимом Исааковичем Дунаевским, композитором, написавшим этот шлягер. Он на редкость интересный собеседник. Остается только слушать и запоминать.

— Фамилия вам больше помогала или мешала в жизни?

Сначала возникал интерес: а что же сынок может? В юности были улыбки, иногда приторные, потому что в конце жизни врагов у отца было больше, чем друзей. Потом было прохладное отношение. Затем — враждебное. А сейчас все выровнялось. Я говорю о людях, причастных к музыке. Сделаю что-нибудь громкое — скажут, напишут. Не сделаю — вроде бы и нет меня. 

Но курьезы и путаница, связанные с фамилией, случались. Например, приходили письма с просьбой посодействовать в приобретении нот “вашего замечательного “Лунного вальса”. Или как-то в 70-х годах я был в Польше, выступал там на “Зеленой Гуре”, пел свои песни. В том числе и “Пора-пора-порадуемся”. Вдруг весь зал встал, люди стали подпевать, размахивать руками. Этого я никак не ожидал. Потом выяснилось, что накануне там прошел фильм “Три мушкетера”, песня стала популярной. А после концерта у меня брали интервью, и кто-то из журналистов сказал: “Как хорошо,что вы включили в свой репертуар песни Исаака Дунаевского”.

— Если говорить о профессии, вы ее выбирали или она вас?

— У меня не было таких возможностей, как у моего сына: выбирать, где учиться — в Индии, Швейцарии или Лос-Анджелесе. Но детство, конечно, было хорошее, просто замечательное. Отец совершенно не настаивал на том, чтобы я стал музыкантом. Это случилось уже после его смерти.

— У вас, я знаю, есть брат. Как сложилась его жизнь?

Мой брат — художник. Его жизнь сложилась спокойно, без всплесков и эксцессов. Без славы, но и без особых падений.

— О вашем отце, Исааке Дунаевском, было сказано и написано столько, что не знаешь,

чему верить. Хотелось бы узнать от вас, каким он был...
К сожалению, я не много могу рассказать: он умер рано, когда мне было 10 лет. Кое-что я помню. Многое знаю со слов своей мамы, его друзей, из которых почти никого в живых не осталось. Отец был очень жизнерадостным, человеком необычайной, кипучей энергии. Он не терпел рядом с собой пассивности. Например, я, ребенок, мог ничего не делать — его это возмущало. Он считал, что надо все время приносить пользу ceбe и другим. Отчасти благодаря характеру, отчасти — воспитанию, я это от него перенял. Я ужасно НЕ ЛЮБЛЮ холодность ПАССИВНОСТЬ в любом ее ПРОЯВЛЕНИИ. Удивительно, но родителям удалось сохранить спустя годы совместной жизни юношескую пылкость, любовь. Они всегда седели обнявшись, целовались. Для меня это было в порядке вещей: папа любит маму, а она — его. Сейчас отцу приписывают много разных похождений. Даже если они и были, этот человек умел любить. В музыке, по-моему, очень ярко проявились те черты его характера, о которых я говорил.

Но последние годы его жизни были омрачены отношением к нему, и это ощущали все, я, может, в меньшей мере. Не знаю, чем это было вызвано. Ведь следующие поколения композиторов — Марк Фрадкин, Александра Пахмутова, Никита Богословский — были почитаемы, они — “живые классики”. У них звания и общественное признание, пресса к ним хорошо относилась. А вот почему Дунаевского с позволения государства в последние годы прижали, я не понял. Не могу до конца понять и осмыслить: почему он, певец Советской власти, был избран фигурой, которую надо было заживо похоронить.

— Вы производите впечатление человека спокойного и уравновешенного. Что вас может вывести из себя?

— Я — не уравновешенный и не спокойный. Я — воспитанный. Это разные вещи. А вывести из себя меня может все, что угодно. Я могу, посмотрев новости, прочитав в газете статью, вырывать у себя последние волосы. Эту черту я тоже унаследовал от отца. Ведь все эти газетные статьи, фельетоны в последние годы просто убивали его. Конечно, у меня выработался иммунитет. За исключением личных отношений с людьми, меня вряд ли что-то может вывести из себя. Кроме того, наши газеты не имеют сегодня того веса, который был при Советской власти и существует во всем мире. В Нью-Йорке, например, гастролеры больше всего боятся отрицательных рецензий, журналистов умасливают, но денег они не берут — репутация дороже. Потому и пишут, что хотят, а публика им верит. У нас, к сожалению, этого сейчас нет. Непонятно, для чего выходят все эти резкие статьи — на них никто не обращает внимания.

— Многие драматические актеры, артисты разговорного жанра запели. С чем это связано и как вы к этому относитесь?

— Петь в России любили всегда, с удовольствием поют, например, за столом. Не хочу называть имен и как-то это комментировать. Думаю, большинству из них хорошо бы за столом и петь: пение требует большого профессионализма. Мало быть популярной фигурой, этому надо учиться, а сейчас поют все, кому не лень. Можно оказать по-другому: все, у кого есть деньги. Другое дело, что с последним эфиром исчезает любое упоминание, в памяти стираются песня и внешность исполнителя, который совсем недавно был известен. Что же касается поющих драматических артистов, назову нескольких: Николай Караченцов, Михаил Боярский, Людмила Гурченко, Ирина Муравьева — они имеют право петь, у них есть голоса, которые не спутаешь.

— Многие композиторы тоже запели. А у вас не было желания записать свой сольный альбом?
Нет. По той же причине. Зачем мне лезть в чужой огород? Пусть это делают мои друзья, у которых это гораздо лучше получается.

— Современные исполнители обращаются к вам за старыми песнями. А новыми вашими работами интересуются? Есть ли артисты, с которыми вы сотрудничаете постоянно?
С Николаем Караченцовым я сделал недавно альбом, несколько лет назад — с Татьяной Булановой. Сотрудничал с Игорем Наджиевым. В Лос-Анджелесе сделал альбом молодой певице Нине Шацкой, потому что считаю ее перспективной. Я вложил в этот проект свои сбережения. За последние полгода работал над двумя голливудскими фильмами. “Одиночных заказов” я не принимаю. Я не торгую песнями, не могу звонить певцам и предлагать их как товар. И не потому, что это не бизнес. Конечно, бизнес. Я живу музыкой, я получаю за нее деньги. Старые песни у меня берут, потому что я отдаю их бесплатно. Исполнители, наверное, считают, что если обратятся за новым материалом, я возьму за это деньги. Не всегда и не со всех. Но, конечно, я требую оплаты за труд: ведь жить-то надо.
Я — музыкант-драматург. Песня без идеи кажется мне глуповатой. А песни, написанные для спектакля или пластинки — совсем другое дело. В этом случае я мог бы написать минимум два хита, а остальное будет достаточно высокого качества. Можно будет слушать и наслаждаться — так, во всяком случае, мне кажется.

— Ваши дети продолжат музыкальную династию?

Дочь со своей мамой живет в Париже, она оказалась очень одаренной. Наверное, гены сделали свое дело. Во всяком случае, специально не было предпринято ничего. Я считаю, что ужасно, когда детей заставляют что-то делать. Дочка занималась балетом, но выросла очень высокой девочкой, поэтому балет придется оставить. Кроме того, она получила первую премию на парижском конкурсе юных артистов-чтецов. Теперь пойдет в актерскую школу.
Моему сыну 16 лет, он живет в Лос-Анджелесе и Швейцарии, потому что его мама, моя бывшая жена Наташа Андрейченко, вышла замуж за швейцарца, кинозвезду Голливуда. Особого желания стать музыкантом сын никогда не испытывал. Он занимался музыкой, но в общем, как все дети. Я его не заставлял, Наташа тоже. Очень упорствовал ее муж, Максимилиан Шелл, который считает, что любой культурный человек должен хорошо играть на фортепиано, знать музыку... Сын протестовал. У нас с Максимилианом был длительный разговор по этому поводу, я настоял, что не надо заставлять, раз ребенок сам этого не хочет. Прошло время, и в 14-летнем возрасте сын вдруг стал... композитором. Он бросает абсолютно все: и актерскую школу, и, к моему большому сожалению, спорт. Он учится играть сразу на нескольких инструментах. У них замечательная команда из 16-летних ребят. С ними поет какая-то совершенно чудодейственная певица. Они сделали два диска. Такое возможно только в Америке. Причем, пишет он не поп-музыку. Это связано с роком, джазом. С серьезным авангардной музыкой. Он ее называет альтернативной. Но по-моему, она просто очень своеобразна. Больше ни о чем слышать не хочет, превратился в замкнутого длинноволосого художника. Собирается серьезно обучаться музыке, обратиться, к истокам, ехать в Индию, чтобы начинать с Востока.

— Хотелось бы представить вас в роли отца...

Я не строгай и не мягкий. Я — серьезный. А с детьми общаюсь так же, как и со взрослыми.
— Вы легко находите с ним общий язык? Проблемы отцов и детей не возникает?
У меня сейчас дети как раз в очень трудном возрасте. Это тяжелый для общения период ребенок замкнут, ничего не хочет рассказывать, отвечает односложно: да, нет, спасибо. “Но почему ты не хочешь поговорить со мной?” — “У меня сегодня нет настроения, папа”. И все.
— А вам хотелось бы вернуться в детство?

Я уже над этим задумываюсь. Жалко, ведь кое-что упущено. Я, например, очень не любил школу, хотя учителя были замечательные. С некоторыми из них я до сих пор поддерживаю отношения. Тем не менее, школа меня подавляла. Я до сих пор не люблю коллективного, того, что бы меня подминало. Но я вынужден был каждый день ходить в школу, высиживать 45-минутный урок и делать домашнее задание. Это меня всегда убивало. Наверное, я индивидуалист по натуре, хотя работать люблю с командой.

Сайт управляется системой uCoz