Выходец из семьи, принадлежавшей к древнему, но обедневшему дворянскому роду, связанный родственными узами с В.А. Жуковским, Бунин ощущал себя прямым наследником классической традиции отошедшего XIX века. В эмиграции он горячо утверждал: "Это я должен был написать "роман" о Пушкине! Разве кто-нибудь другой может так почувствовать? Вот это наше, мое, родное ... вот это, когда Александр Сергеевич, рыжеватый, быстрый, соскакивает с коня, на котором ездил к Смирновой или Вульфу, входит в сени, где спит на ларе какой-нибудь Сенька и где такая вонь, что вздохнуть трудно, проходит в свою комнату, распахивает окно, за которым золотится луна среди облаков, и сразу переходит в какое-нибудь испанское настроение ... Но ведь этим надо жить, родиться в этом!" [12].

Однако Бунин заявил о себе как художник в иное время, в ту кризисную пору, когда переоценка ценностей шла не только в литературе, но в жизни России в целом.

Задолго до революционных потрясений 1917 г. Бунин предчувствовал их приближение и как бы приуготовлял себя к ним. Это было тогда, когда современники видели в нем "барина", "эстета", а он сам любил щегольнуть своей мнимой аполитичностью. На самом же деле он много и настойчиво размышлял о том, что же такое народ как данность. Наблюдая каждодневно за "мужиками", Бунин чувствовал их как вместилище спящих и совсем еще диких разрушительных сил. И - пока еще как видение, как сон - видится ему пора, когда "Потрясется небо и земля ... Престолы Господни нарушатся ... И пропустит Господь огненную реку"

Эту "огненную реку" Бунин вполне ожидал, о чем свидетельствуют, например, строки из его письма Горькому, датированного августом 1917 г.: "Чуть не весь день уходит на газеты ... И ото всего того, что я узнаю из них и вижу вокруг, ум за разум заходит, хотя только сбывается и подтверждается то, что я уже давно мыслил о Святой Руси" [13].

Действительно, в дореволюционном бунинском творчестве с большой художественной силой выражено предчувствие надвигающихся катастроф. Причем, тема катастрофичности раскрывается писателем как на уровне "крупного плана" (судьба нации), так и на уровне судьбы конкретной личности. В этом контексте важное место занимает характерная для русской литературы рубежа веков тема сил, которые могущественнее человека и которым человек не может противостоять. Вот как, например, описывается смерть в "Господине из Сан-Франциско":

"Он рванулся вперед, хотел глотнуть воздуха - и дико захрипел; ... все тело, извиваясь, задирая ковер каблуками, поползло на пол, отчаянно борясь с кем-то" (курсив наш - Е.П., П.П.).

В своем творчестве Бунин стремится разгадать вечные, "неподвижные" приметы русского человека, исследуя изломы его души. За своими героями - разбогатевшим мещанином или нищим юродивым - он видит как бы сонмы предков, уходящую обратную перспективу поколений ("Суходол"). Его особенно привлекают люди, выбитые из привычной колеи, пережившие внутренний перелом, катастрофу ("Сны Чанга", "Грамматика любви", "Братья"). Бунин обращается к фигурам странников, юродивых, "божьих людей", но это особый взгляд, рассчитанный на то, чтобы глубже заглянуть, точно в бездонный колодец, в прошлое Руси:

"Ужасные люди в две шеренги стояли во время обедни в церковной ограде, на пути к паперти! В жажде самоистязания, отвращения к узде, к труду, к быту, в страсти ко всяким личинам - и трагическим, и скоморошеским, - Русь издревле и без конца родит этих людей. И что за лица, что за головы! Точно на киевских церковных картинах да на киевских лубках, живописующих и дьяволов, и подвижников мати-пустыни!" ("Я все молчу").

Подобно другому крупнейшему мастеру - художнику М. Нестерову, как раз в десятые годы работавшему над огромным полотном "Душа народа" ("На Руси"), Бунин стремится крупно, масштабно запечатлеть душу русского народа, специфическое в ней, хотя предстающая в его произведениях картина отличается от нестеровской резким совмещением темных и светлых тонов, преобладанием трагического начала ("Деревня", "Суходол"). Даже в самом светлом произведении раннего периода его творчества, рассказе "Антоновские яблоки", достаточно отчетливо звучит мотив уходящей России, надвигающихся сумерек, словно предсказывающий на грани веков (рассказ написан в 1900 году) и судьбу автора, и судьбу всей страны:

"... вечером, на каком-нибудь глухом хуторе далеко светятся в темноте зимней ночи окна флигеля. Там, в этом маленьком флигеле, плавают клубы дыма, тускло горят сальные свечи, настраивается гитара:

На сумерки буен ветер загулял,
Широки мои ворота растворял,

- начинает кто-нибудь грудным тенором. И прочие нескладно, прикидываясь, что они шутят, подхватывают с грустной, безнадежной удалью:

Широки мои ворота растворял,
Белым снегом путь-дорогу заметал..." (курсив мой - Е.П.).

Мироощущение Бунина в это время можно описать примерно так: под плоскостью, по которой ходит человек, - две бездны - смерти и любви; и тонкий ледок под ногами может проломиться в любую секунду. Мир в рассказах этого периода предстает не как гармонический космос, но как пространство, полное иррациональных сил. Наиболее яркое художественное доказательство этого авторского умозаключения представлено в рассказе "Господин из Сан-Франциско". Хотя по-своему присутствует оно и в "Суходоле", и в "Снах Чанга", и в "Грамматике любви"... Одна из главных мыслей автора - мысль о непредсказуемости человеческой жизни. Поэтому предельно наивно видеть себя хозяином ситуации, а свой жизненный путь - некоей единой, уверенно прочерчиваемой собственной рукой, линией. Такой взгляд героя на себя самого всегда сопровождается у Бунина иронической авторской интонацией:

"Господин из Сан-Франциско ... ехал в Старый Свет на целых два года, с женой и дочерью, единственно ради развлечения ... Он был твердо уверен, что имеет полное право на отдых, на удовольствия, на путешествие во всех отношениях отличное. Для такой уверенности у него был тот довод, что, во-первых, он был богат, а во-вторых, только что приступил к жизни ... Люди, к которым принадлежал он, имели обычай начинать наслаждение жизнью с поездки в Европу, в Индию, в Египет. Положил и он поступить так же ..." ("Господин из Сан-Франциско". Курсив мой - Е.П.).

Тема любви, одна из важнейших в творчестве Бунина, в это время также наполнена атмосферой трагизма. В статье "Об И.А. Бунине и его прозе" А. Саакянц пишет: "В бунинском творчестве середины и конца десятых годов проходят перед читателем герои, раз и навсегда опаленные сильной и мучительной любовью, которая сокрушает их жизни, если они только вообще остаются в живых, а не кончают с собой оттого, что иначе нельзя" [14].

Любовь у Бунина - это стихийная сила, управляющая человеком помимо его воли, врывающаяся в его жизнь, в его природу в форме некоего древнего родового инстинкта. Как точно определил существо бунинского представления о любви И. Ильин, "жизнь чувства, аффектов и эмоций ... почти всегда сводится у Бунина к движениям инстинктивной страсти ... Если это "чувства" - то чувства элементарные, родовые, бездуховные, или, вернее, додуховные. В них живет особь, а не личность; в них человек биологически индивидуален, но духовно, а иногда и психологически еще не стал или уже не стал личностью" [15]. Вспомним реакцию героини "Легкого дыхания" на ее краткий "роман" с Малютиным:

"Я не понимаю, как это могло случиться, я сошла с ума, я никогда не думала, что я такая! Теперь мне один выход... Я чувствую к нему такое отвращение, что не могу пережить этого!.." (курсив мой - Е.П.).

Приведем еще один характерный пример из рассказа "Грамматика любви":

"По рассказам стариков-помещиков, сверстников Хвощинского, он когда-то слыл в уезде за редкого умницу. И вдруг свалилась на него эта любовь, эта Лушка, потом неожиданная смерть ее, - и все пошло прахом: он затворился в доме, в той комнате, где жила и умерла Лушка, и больше двадцати лет просидел на ее кровати - не только никуда не выезжал, а даже у себя в усадьбе не показывался никому, насквозь просидел матрац на Лушкиной кровати и Лушкиному влиянию приписывал буквально все, что совершалось в мире: гроза заходит - это Лушка насылает грозу, объявлена война - значит, так Лушка решила, неурожай случился - не угодили мужики Лушке..." (курсив мой - Е.П.).

Можно сказать, что в инстинктивно-родовой сфере Бунин видит в предреволюционный период страшное, разрушающее начало, таящее в себе опасность взрывов и катастроф. Писатель пытается заглянуть в самые потаенные и часто жуткие закоулки человеческого естества, в бездну души человека.

* * *

Именно потому, что "бездна" отражалась в творчестве Бунина в образах жутких предчувствий, ее "материализация" в 1917 г., принявшая форму революционного социально-исторического передела, обернулась для него творческой немотой в первые послереволюционные годы. 26 января 1920 г. на французском пароходе Бунин навсегда покинул Россию.

"Конец", "погибель" - ключевые слова в записях писателя первых лет эмиграции. ("России - конец" - эта мысль впервые пронзила его в каюте парохода, плывущего в Константинополь. "Уже почти три недели со дня нашей погибели", "Пропала Россия", "Все как будто хоронил я - всю прежнюю жизнь, Россию", "И всему конец! И все это было ведь и моя жизнь!" - эти мысли переполняют дневниковые записи писателя в начале 20-х гг.

Но странно: он повторял о России с мрачной убежденностью о ее конце, а она настигала его повсюду. Слушал ли Бунин дроздов в Висбадене, был ли на веселой ярмарке в Грасе - "И вдруг страшное чувство России". Именно на расстоянии с наибольшей полнотой ощутил он то, что постоянно и глубоко жило в нем: Россию. И все эмигрантское творчество Бунина представляет собой страстный монолог о России.

Сам Бунин осознавал свое возвращение к писательскому труду в 20-х гг. как важнейший факт своей жизни, близкий по своему внутреннему смыслу к воскресению.

"Роза Иерихона. В живую воду сердца, в чистую влагу любви, печали и нежности погружаю я корни и стебли моего прошлого - и вот опять, опять дивно прозябает мой заветный злак", - пишет он в одном из первых рассказов периода эмиграции "Роза Иерихона".

Долгое молчание писателя было результатом и выражением того, что Бунин был уже не в силах писать так, как раньше, видеть и изображать мир и человека так, как делал это прежде. Что же теперь, спустя годы, меняется в его творчестве?

Внимание писателя по-прежнему приковано к стихии инстинкта, бессознательного. Человек предстает тем же "инстинктивно-родовым примитивом", лишь снаружи облаченным в глянец культуры и цивилизации. Например, в рассказе "Ночь" автор утверждает, что для того, чтобы быть одним из тех людей, "которых называют поэтами, художниками ... надо быть особью, явившей в себе особенно полный образ своего дикого пращура".

Следующий параграф...

© 2002 Институт филологии СО РАН